ВАС ЗОВУТ "ЧЕТВЕРТЬ ТРЕТЬЕГО"? (Сборник НФ) - Михаил Грешнов

Я совсем забыл тригонометрию и никогда не изучал высшей математики. Но вечером этот экзамен продолжил Витька. И пришел в восторг от знаний Корнелии.

— Ей нужно только привыкнуть к нашим знакам, — сказал он. — И тогда она сдаст институтский курс играючи.

Корнелия решила привыкать. И среди других учебников в ее комнате стали появляться учебники математики — от арифметики для пятого класса и алгебры для шестого до аналитики и интегрального исчисления. Она умудрялась читать это все как-то вместе.

Через несколько дней она снова заговорила о работе.

— Когда я была девочкой, я любила выращивать цветы. Я их выращивала и на корабле Гао… Наверно, я могла бы выращивать их и в вашем городе… Вряд ли для этого требуется знать больше, чем я знаю…

Я обещал выяснить это.

И вот мы с Витькой сидим у директора городской оранжереи и рассказываем снова всю необычную историю Корнелии и просим дать ей какую-нибудь работу, несмотря на то, что у нее нет паспорта.

Директор — женщина. Немолодая, когда-то, видимо, очень красивая. У нее усталые глаза, седеющие каштановые волосы и немало морщин на лице. Она, в общем, приятная женщина, хотя и явно не верит нам.

Но она не хочет нас обижать. Она не говорит, что не верит.

Она говорит другое — обтекаемое: — Я с удовольствием помогла бы вам… Но у нас сейчас нет ни одного свободного места… При всем желании… Может, позже? Может, кто-нибудь уйдет?..

— А как мы узнаем это? — спрашивает Витька.

— Если вы оставите свои адреса и телефоны…

Она улыбается.

Витька мнется. Я понимаю его.

— Мой товарищ скоро уедет в командировку, — говорю я. — Надолго. Поэтому запишите, пожалуйста, мой адрес и мой рабочий телефон.

Она записывает, и мы прощаемся. И выходим с Витькой на улицу.

— Можно было бы, конечно, походить по паркам и скверам, говорит Витька. — Но, по-моему, там до весны дело мертвое…

Я согласен — не стоит терять время.

Вечером мы сказали Корнелии, что с цветами придется ждать до весны. Впереди зима, и холод — никто поэтому не собирается сажать цветы.

— Жаль, — ответила она. — Я никак не могу придумать другую работу, которую я могла бы делать уже сейчас.

Мы тоже не могли придумать такую работу.

— Ты учись, — сказал я. — Сейчас тебе нужнее всего учиться. А работы потом будет хоть отбавляй!

— Открыватели звезд приучили меня каждый день работать, — призналась Корнелия. — У них нет выходных, как у вас… Они не представляют себе дня без работы. Это был бы пропавший день… Вот мне и непривычно…

Мы с Витькой беспомощно развели руками.

— Ничего, — утешил ее Витька. — Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа — учиться…

На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию

— Надо встретиться без Корнелии, — сказал он. — Есть разговор.

Я пришел к нему вечером с юридических, курсов, на которых вел занятия.

Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.

— Пей, — сказал он. — Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.

— В чем дело? Зачем меня надо уламывать?

— Понимаешь, Мишка… Мне все больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление… Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.

— Ты имеешь в виду Корнелию?

— Дело не в Корнелии. Дело в ее знаниях. Она наверняка знает то, чего не знаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьемся. По крайней мере, ее знания по математике поразили меня. А есть ведь еще физика и химия… Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.

— Что же ты предлагаешь?

Я уже понимал, что мне придется сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, — это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой…

— Что я предлагаю? — повторил Витька. — Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.

— В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем не обязательно пить коньяк…

— Давай все-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!

Витька подмигнул и поднял свою рюмку.

…— Если сделать такую штуку, — вновь заговорил он спустя две-три минуты. — Написать в Президиум Академии Наук. Объяснить все. В том числе и все человеческое… Ну, что Корнелия к нам привыкла… Что мы, в общем, тоже к ней…

Попросить, чтоб не увозили ее от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно… Люди же там — поймут! В конце концов, она и сама вряд ли захочет уехать от нас… Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?

— Не знаю, — мрачно сказал я. — Не уверен.

— Ну, ты еще с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее…

Я усмехнулся.

— Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить… Это темное дело. У каждого характера есть свои минусы.

— Может, ты и прав… Давай ближе к делу. Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим…

— Хорошо!..

Мы продолжали жить так же, как жили раньше.

Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино.

Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все ее вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения.

Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее.

Должно быть, все это стало для нее привычным еще на корабле Гао.

И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила ее реакция ка проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принес в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.

Корнелия не отводила взгляда от крутящегося черного диска.

Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что ее, как ребенка, занимает сам процесс движения пластинки. Но вскоре я понял, что ее занимала не только пластинка.

Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с ее точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала — это было бесспорно.

— Qui cantat?[16] — спросила она. — Кто?

— Puellus, — ответил я. — Мальчик.

— Ubi cantat? — снова спросила она. — Где?

— In Roma, — ответил я. — In Italia.

— Vehere fas illuo? Ехать можно?

— Нет, — сказал я и покачал головой. — Пока нет.