Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

Но вернемся к Мариану. Мы так быстро сдружились скорее всего потому, что у нас было много общего. Например, оба мы были лишены так называемого «общепринятого стиля поведения», того, что является исключительно важным для руководящего состава сверху донизу. Я знал наверное, что Мариан, проработав в нашей школе три года, так и не узнал имена всех школьников, не побеседовал хотя бы раз со многими из нас. И это отнюдь не потому, что он нас игнорировал, как сын нашей директрисы, по возрасту его сверстник, который часто навещал свою мать, но никогда не снисходил до общения с нами. Учитель Мариан, несомненно, любил нас, но он никогда не приходил к нам, чтобы только похлопать по плечу и сказать пару ничего не стоящих фраз, напротив, если мы его о чем-то спрашивали, то он всегда заботливо и обстоятельно отвечал. Если Учитель любил кого-то, то любил горячо, если заботился о ком-то, то заботился от души. Как сейчас помню, в 1956 году я впервые почувствовал симпатию к нему, когда однажды вечером, закончив уроки, я зашел в актовый зал, где стояло пианино, и прошелся по его клавишам. В это время Мариан проходил мимо, остановился и участливо спросил:

– Ты любишь музыку?

– Очень, только пою ужасно, голос хриплый, как у селезня, да вы это знаете. Я хотел бы играть на пианино, но некому меня научить.

– Здесь, как и во всех обычных школах, учат только петь, играть на музыкальных инструментах не учат. Если хочешь играть на пианино, тебе надо пойти в Дом пионеров. Но это сложно. Я вот тоже не играю на пианино, хотя в детстве мама меня учила. Но это ничего. Главное – любить музыку и уметь наслаждаться ею. А ты Моцарта любишь?

– Первый раз слышу это имя.

– Вот как. Ну, тогда так. В этом году весь мир отмечает 200-летие со дня рождения Моцарта. В течение года наше радио будет регулярно передавать его произведения, обычно вечером. У меня есть программа на месяц. В те дни, когда я буду дежурить и будет передаваться музыка Моцарта, я позову тебя в актовый зал, мы включим радио и вместе будем слушать. Надеюсь, тебе понравится. Моцарт – это потрясающе. Я его очень люблю.

Вот так, шаг за шагом, он ввел меня в мир искусства, в мир красоты еще до того, как я настолько овладел русским языком, чтобы наслаждаться русской литературой и произведениями писателей других стран, переведенных на русский язык. Впоследствии Учитель, который действительно обожал классическую музыку, не раз просил школьное начальство отпустить меня с ним на концерты симфонических оркестров и самобытных исполнителей. А я знал, что богатым он отнюдь не был. Зарплата низкая, опять же страсть к книгам, часто он отказывал себе в еде, чтобы купить книгу (благодаря этому к старости он имел богатейшую личную библиотеку). В то бедное время, я помню, он целый год носил старое пальто с прорехами, а летом послал его матери в Кишинев, чтобы она его заштопала, и потом продолжал его носить, хотя плечи и рукава уже совсем протерлись; и в то же время он водил меня на концерты и в театры, покупал мне книги, которые, как он считал, я должен был прочесть. Когда я поступил в институт, он увидел, что у меня слишком легкое пальто, и заставил меня взять у него его единственный джемпер. «Ты человек южный, тебе холод труднее переносить, чем мне».

У него был изысканный художественный вкус, но весьма необычный, особенно в литературе, мне многое не подходило. Так, он обожал французских и английских классиков: Вольтера, Стендаля, Анатоля Франса, Стерна, Диккенса, Оскара Уайльда… в основном за их остроумие и образный стиль. Я же был очарован русскими классиками, однако он преклонялся только перед Пушкиным, Лермонтовым и частично Гоголем; что касается Толстого и Чехова, то к ним он был равнодушен, а Достоевского вообще не воспринимал. Мы не раз спорили друг с другом, но ни один не смог убедить другого. Впоследствии он изменил свое отношение к Толстому и Чехову, но, что касается Достоевского, по-прежнему «держался в отдалении». «Я знаю, что этот писатель велик, но перечитывать его не могу». Тем не менее, зная, что мне этот писатель симпатичен, он купил его Полное собрание сочинений и подарил мне.

Когда Мариан еще работал в нашей школе, то именно я передал ему книгу То Хоая «Приключения кузнечика Мена», которая мне очень нравилась. «Переведите эту книгу для русских детей», – сказал я. Спустя несколько лет, когда он уже перешел на работу в Союз писателей, он однажды сообщил мне: «Послушай, Кы, я подписал договор с издательством и должен, засучив рукава, взяться за перевод «Приключений кузнечика Мена». Я внимательно прочел эту книгу и несколько мест мне не совсем понятны, ты поможешь разобраться?». – «Разумеется, несите книгу, я все объясню». – «Но знаешь, здесь меня не любят, скажут, что я тебя эксплуатирую». – «Так как же быть?». – «Давай так, в воскресенье я приду и попрошу разрешения погулять с тобой. Мы спустимся в метро, там тепло, есть где посидеть, только шумно, когда поезд идет. Но к этому быстро привыкаешь, там мы с тобой и поработаем».

Так мы и сделали. Чем больше я разъяснял ему вьетнамские слова и выражения, тем больше мне нравилась эта работа, и я уже мечтал о том, что, когда буду переводить русскую прозу, я все непонятное буду спрашивать у своего старшего друга (когда я поступил в институт, я именно так и делал). Поглощенный работой, он вдруг спросил:

– Кы, ты в каком году родился?

– В сорок втором.

– Значит я старше тебя на десять лет. У тебя братья, сестры есть?

– Есть двое младших, я в семье старший. А у вас?

– Я у мамы единственный! У моего отца другая семья, там у него двое детей, но я не поддерживаю никаких отношений с ним и не считаю этих детей, родных мне по отцу, своими братьями. Мы разорвали узы братства!

– Как интересно! Словно Лыу Би с Куан Конгом и Тхыонг Фи (вто время я очень увлекался «Троецарствием»).

И мы продолжали свою работу.

После «Кузнечика» там же в метро, я помогал ему с переводом других вьетнамских авторов. Когда они были изданы, я из любопытства сравнил перевод с подлинниками и увидел, что многие места переведены интереснее, остроумнее оригинала, богаче с точки зрения творческого воображения. Когда я сказал ему: «Это же гораздо больше, нежели перевод, – это пересказ», он с серьезным видом ответил: «Но авторы согласились, чтобы я так сделал! У меня есть их доверенности».

Я высоко ценил литературный талант Мариана, знал о том, что он вынашивает мечту стать настоящим писателем, поэтому мне хотелось, чтобы он поскорее получил возможность распрощаться с переводческой работой и все силы бросить на то, чтобы творить. К тому же я понимал, что литература Вьетнама не настолько богата (ведь есть такие вершины, как литературы Китая, Индии, Японии, Бактрии), чтобы посвятить ей всю свою талантливую жизнь. Его близкие и друзья (а у него было много друзей разных профессий: художники, артисты, режиссеры, корреспонденты, физики, инженеры, не считая писателей) – все они ценили его литературный талант, интеллигентность и художественный вкус и хотели, чтобы он занялся более важным делом. Все они считали, что переводы вьетнамской литературы – это лишь первый шаг на его пути наверх. Помню, в начале 60-х годов на праздновании его дня рождения несколько его друзей (а я тогда уже входил в их число) сочинили веселое поздравление в стихах, в котором вовсю превозносили «вьетнамский язык, приносящий хороший доход», благодаря которому все собравшиеся могут «смаковать роскошное вино», однако желали своему талантливому другу поскорее повстречать «зеленоглазую миллионершу», которая бы сняла с его плеч тяжкий груз зарабатывания на жизнь, чтобы круглый год он мог флиртовать с музами искусства… Мариан сымпровизировал очень смешной ответ им… По правде говоря, именно он был душой всей компании друзей. Он юморил больше всех; когда у него были деньги, он любил ссужать ими друзей; опять же он знал массу забавных, неожиданных игр. Он очень ценил мужскую дружбу (ни одна женщина не проникла в этот наш кружок!). Он считал, что имеется большая разница между понятиями «приятель» и «друг». Может быть много приятелей, говорил он мне, но не может быть много друзей. В отношении друзей он всегда был открыт сердцем и совершенно бескорыстен, но и сам требовал от них того же, и если вдруг он разочаровывался в каких-то друзьях, то очень долго страдал и, как правило, порывал с ними и не возобновлял прежних отношений. Причем не важно, какой национальности они были. Национальный фактор при выборе друзей для него не играл никакой роли, и в этом он тоже был полностью бескорыстен, не строил никаких расчетов, кто ему нравился, с теми он и дружил по-настоящему, и делал для этих людей то, о чем они даже не просили. И я тому живой пример. Побратавшись со мной, он повез меня на родину матери, познакомил с ней, с бабушкой, с тетями, с их близкими и дальними родственниками. Поначалу его близкие не сразу прониклись его чувствами, чтобы любить и меня, но постепенно они поняли: узы братства со мной были какой-то глубинной потребностью их любимого Марика, и тогда они всем сердцем полюбили и меня. Вскоре после его кончины его жена Инна попросила меня приехать и помочь ей разобраться с его библиотекой на вьетнамском языке; во время этой работы я обнаружил картонную папку с надписью «Письма Кы», в которой хранились все мои письма, еще со времени моей учебы в школе, – и ему, и его уже ушедшим в мир иной матери и тетям, каждое в отдельном конверте. Я с ужасом подумал: я ведь тоже получил много писем и от него, и от его матери и теток, но разве я их сохранил! Теперь об этом поздно сожалеть, осталось только ругать себя: оказывается, я не испытывал таких нежных чувств к Марику и его родным, а вот они действительно любили меня…