Код Гериона. Бессмертие без жизни - Людмила Брус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я поймал себя на том, что встретил эти слова с облегчением, и поспешил вернуться к исследованию «Фермиона», вернее того, что от него осталось. Внешняя обшивка корабля наполовину сорвана. Металлический каркас напоминает грудную клетку скелета. Все пять стабилизаторов выпущены: так он, наверное, стоял с момента своего прилёта. С неприятным холодком в сердце я «проползаю» по параболическому «ребру» «Фермиона» и включаю режим ночного видения. Ба! Это ж машинное отделение, где по неизвестной причине отсутствует самое главное: нет топливных контейнеров, нет ядерной энергетической установки, пяти ионных двигателей – тоже. Судя по оставшимся спилам, начинка аккуратно вырезана из нутра «Фермиона» то ли лазером, то ли плазмой: задача трудоёмкая и, само собой, чертовски опасная для выполнения даже в космическом скафандре. Но главное, для такой операции необходимо промышленное оборудование, которого, как известно, не было на борту.
Выходит, Вильгельмина и здесь не соврала.
Тут картина начинает проясняться… Бессмертному, получившему контроль над базой, в один прекрасный день понадобились ядерное топливо и запчасти; хотя коррозия в космосе куда медленнее, чем на Земле, её невозможно полностью устранить. Любое производство требует воды, а где она, там и коррозия. Износа деталей, хоть и при низкой гравитации, тоже никто не отменял. Но если целью Бессмертного был мелкий грабёж, причин оставлять команду в живых у него не было.
По спине волна за волной пробежали холодные мурашки, я поднял руки, чтобы снять шлем и поделиться догадками с Вайолетом, но «Фермион» меня словно околдовал и не отпускает: руки вновь опускаются на приборную панель. Я не могу прерваться ни на минуту, я должен узнать как можно больше, сколько бы времени мне ни пришлось провести в симбиозе с десмодусом… Здесь делать больше нечего, нужно двигаться дальше. Люк, ведущий в верхнюю часть корабля, где находятся рубка и жилые отсеки, не загерметизирован; крышки нет, как и двигателей: вырезали.
Здесь был небольшой магнитный лифт, поднимавший космонавта сначала на второй уровень – грузовой, а затем на первый, самый верхний, где жил и работал экипаж. Само собой, лифт сейчас не работает, и я просто взмываю по шахте вверх, сквозь тьму, отключив ночное видение и вновь запустив эхолокацию. Грузы мы потом посмотрим, если время останется. Вот, наконец, и жилой отсек с десятью маленькими – в пять квадратных метров – спальными местами космонавтов; шесть из них, занятых экипажем, были изрисованы маркерами от потолка до пола. Я не мог удержаться от того, чтобы не посетить одну за другой, но с первой же каюты – капитанской, почувствовал, как мои внутренности будто покрываются инеем.
Рисовать на стенах и потолке корабля (там, где это разрешено правилами эксплуатации) – обычное для космонавтов развлечение, которое очень поощряют психологи. Архивы управления культуры сохранили немало интересных, запоминающихся рисунков. Но видеть такое мне до сих пор не доводилось, и наверное – хорошо.
Дым от обугленных руин, человеческие и звериные остовы, распятые на крестах, птицы, сгорающие заживо в небе, падающие самолёты, руки мертвецов, воздетые из могил. Смерть, страдание, упадок – вот, что команда «Фермиона» увлечённо и старательно изображала внутри своих жилищ. Таких мотивов в нашем, марсианском искусстве я никогда не встречал, хотя земная культура ими просто кишела. Не то, чтобы мы намеренно избегали упоминаний о смерти, насилии, болезнях и прочих гнетущих явлениях (историю-то изучал каждый), но наша грусть всегда была светлой. Это не дань идеологии, это залог выживания общины во враждебных условиях дикой планеты…
Уход из жизни мы воспринимаем спокойно, как отъезд в далёкий край, если только речь не идет о безвременной гибели, которую можно было, но не удалось предотвратить. Насильственная смерть по-прежнему внушает ужас и отвращение, но как средневековая дикость, немыслимая в нашем обществе. Капитан же, если судить по стенам каюты, был ею одержим.
Когда и как разум Сафронова начали терзать чёрные мысли? Как часто мрачные видения наводняли его сон? И как такое было возможно после долгих лет физической и психологической подготовки, ежегодных тестов на психологическую устойчивость, особенно в преддверии полета. Неужели ни товарищи, ни Майрон не замечали изменений?..
Ошарашенный, я удерживал десмодуса между потолком и полом каюты Сафронова, всматриваясь в остервенелую морду одного зверочеловека (иначе сказать нельзя), замахнувшегося тесаком на другого. Сильнее всего меня поразило то, как детально и старательно были прорисованы оба, с каким усердием капитан, возможно, прикусив губу, смаковал сцену убийства, стирал нарисованное и рисовал заново. А вот отряд людей в боевой броне, какую носили военные Золотого века; у каждого на левой стороне груди – изображение креста. Они как бы зависли в небе над утопающим в насилии миром, ожидая, когда их поведут в бой. Впереди – мужчина с горящим мечом и парой белых крыльев за спиной.
Архангел. Если верить словам Вильгельмины – Архангел, ставший Апостолом Гериона Линдона. Пособником убийцы.
Очень скоро я замечаю, что рисунки Сафронова обладают необъяснимым магнетизмом; от жуткой картины трудно отвести взгляд. Я вновь и вновь пробегаю глазами по линиям и росчеркам, оставленным рукой капитана, пытаясь понять, что им тогда двигало. Нашлось тут место и личным записям космонавта, которые больше напоминали странные лозунги: «Истинное добро часто прячется под личиной зла». «Порождения старого мира построят новый с теми же ошибками». «Нет людей хороших и плохих. Есть полезные, бесполезные и опасные для нашего дела». «Скоро война придет и на Марс…»
Залетаю в следующую каюту. Василий Рахманов. Зарисовки предметов быта и растений с натуры, развесистое дерево во всю стену (отсылка к «Игдрассиль», что ли?), фантастические радиолярии, снежинки, всевозможные орнаменты (почти как у Вайолета). А на потолке – портреты всей команды, кроме него самого. Этот жанр называется «дружеским шаржем», но ничего дружеского я не вижу. Лица, хоть и сохранившие свои характерные черты, искажены злостью и похожи на оскаленные морды хищников. Холод и мрак, каково ему было в таком окружении? Он единственный не был в экипаже с самого начала, он единственный не был ведомым, он понимал: что-то здесь сильно не так.
Ещё каюта. Узнать, кто здесь, не получается: подписи либо не было, либо её стёрли. На полу – браслет из оранжевой яшмы, будто оброненный впопыхах. На стенах – безмятежные пейзажи Земли, заимствованные из книг и искусственных снов. Самые разные животные – от кошек и мышек до скатов и осьминогов. А ещё – стихи, написанные аккуратными стройными столбиками, да имя, которое написано разным шрифтом и повторяется много раз: Герион, Герион…
Герион. Новый кусочек мозаики нашел свое место.
«Обнаружен радиосигнал», – сообщает борткомпьютер, и я спешу его принять.
– Вот, значит, как… – говорит Вильгельмина с весьма реалистичной яростью. Её «нечеловечность» выдаёт только отсутствие придыханий, междометий, глотков слюны и прочих случайных звуков, сопровождающих речь живого человека. – Ни словом не обмолвились, что летите к Луне. Игнорировали меня…
– Тебя это чем-то беспокоит? Пугает? Поверь, Вильгельмина, Хранилище Душ нам ни к чему. Твой мир мы уничтожать не собираемся, у нашего визита цель другая.
– Да у вас и вправду разума как у табуретки, – ругнулась Вильгельмина. – Ума не приложу, как вам только доверили эту посудину? Слепые щенята радостно ползут в уютную тёплую пещеру, да вот только эта пещера – львиная пасть! И вам чертовски повезло, что сейчас Герион не активен, потому что положить глаз он может и на вашу «Апсару». А вас – либо в расход, либо, если понравитесь ему, – в бой с неверными…
– Ты ж сама говорила что-то вроде «будете на Луне – загляните на «Сольвейг». Так мы, собственно, и поступили.
– Детка, ты снова не понял, что я хотела сказать! – огрызнулась Бессмертная. – Никто не злится на тебя за прилёт, но ты подверг себя и команду такому риску, какого твой мозг не в состоянии охватить. И ты напрасно думаешь, что если у меня
