Я диктую. Воспоминания - Жорж Сименон

А моя утренняя хандра? Она уже проходит. Я уже получил добрую порцию маленьких радостей и еще немало ожидаю их до конца дня. Так мой отец обычно кричал от самого порога:

— Чем будут кормить?

Он все утро проводил за работой, втайне предвкушая удовольствие от ожидающего его обеда.

Очевидно, есть люди, которым скучно. Не знаю, как это у них получается. К сожалению, школ, где учили бы радоваться жизни во всех ее проявлениях, еще нет.

11 мая 1975

Недавно, во время моего ежедневного отдыха, когда я пытался задремать, мне на память пришли строчки из старинной песенки:

Ах, дождь пошел, пастушка,Овечек собери…

И я вспомнил, что эту песенку, наивную, как пасторали Трианона, написал один из вождей Великой Французской революции, голосовавший за казнь Людовика XVI, а вскоре после этого и сам обезглавленный.

И еще мне припомнилась песенка — она всегда у меня в памяти, верней, на устах:

И вот опять пришла пора черешен,Пора любви…[82]

Эта песенка, такая свежая, расцвеченная, как акварелью, надеждой, написана коммунаром в тюрьме Тампль.

Как большинство людей на свете, я читаю газеты и журналы. Слушаю радио и хотя бы по полчаса в день смотрю телевизор. Так что я вынужденно оказываюсь в курсе того, как популяризируется наука.

Больше всего меня беспокоят открытия в области биологии. Еще несколько лет назад в человеке различали врожденное и приобретенное: одно направление настаивало на примате врожденного, другое — приобретенного.

А не так давно обнаружили, что в каждой нашей клетке находится крохотная спираль ДНК, которая определяет в человеке все — не только внешний облик, но и умственные способности, и моральные качества.

За исключением близнецов, которые достаточно редки, в мире нет двух людей, имеющих одинаковые спирали ДНК. Эту спираль можно увидеть лишь в электронный микроскоп. Но это не мешает исследователям нё только изучать ее строение, но и пытаться понять влияние каждого из ее отрезков на жизнь человека.

В некоторых случаях это могло бы позволить — в более или менее отдаленном будущем — исправлять некоторые физические недостатки, в том числе предотвращать болезни, которые мы носим в себе со дня рождения и которые в определенный период жизни дают о себе знать.

Эта перспектива на первый взгляд может показаться вполне утешительной и даже вызвать восторг; тем не менее она пугает очень многих биологов, в частности в США, где уже несколько лет сотни ученых отказываются вести исследования спирали ДНК.

К каким чудовищным последствиям могут привести эти исследования! Какую огромную власть над большинством человечества могут дать кучке людей!

И вот результат моих размышлений над проблемами, которые от меня никак не зависят: днем я ни на миг не сомкнул глаз. Придется наверстывать ночью.

Мы с Терезой вышли на большую утреннюю прогулку; солнце пока не очень жаркое, кое-где лежат пятна тени, воздух свежий.

Я продолжаю наблюдать за прохожими. И с содроганием сердца вижу, что все больше и больше одиноких — и мужчин, и женщин — ходит за покупками. К счастью, в нашем квартале еще сохранились лавочки, где, как в прежние времена, все друг друга знают и где в ожидании своей очереди можно побеседовать с людьми. Но долго они не протянут. Еще сегодня утром я читал, что во Франции в течение последних месяцев закрылось пятьдесят тысяч подобных лавок.

А по телевизору идет интенсивная реклама готовых блюд, которые нужно только разогреть, перед тем как подать на стол.

Много говорят о прогрессе. Послать людей на Луну или вертеться на огромной высоте вокруг Земли — это прогресс? Я так не думаю. По мне, подлинный прогресс проявляет себя не в скорости, с какой производятся те или иные предметы, а в душе человека. Слову «душа» я не придаю никакого религиозного смысла, она для меня символ психического равновесия.

Я пережил разные эпохи, разные стадии этого так называемого прогресса. И не жалею об этом. Я не отношусь к тем, кто беспрестанно оглядывается на прошлое и горюет о нем.

Несомненно, в новом образе жизни будет и даже уже есть кое-что, отвечающее моим стремлениям.

Но встает огромный вопрос: как человеку обрести новое равновесие? А равновесие мы утратили — в этом нет никакого сомнения: достаточно посмотреть на мельтешение многочисленных политиков, видеть, как по-дурацки, престижа ради принимаются меры, которые не разрешают никаких проблем.

На основной вопрос не дают ответа никакие правительственные меры.

Процесс распада семьи, бывшей долгие века основой человеческого существования, углубляется. Кажется, этот год объявили Годом женщины. Какой женщины? Той, что жаждет быть матерью семейства, хозяйкой домашнего очага, а зачастую и главой семьи, или той, что жаждет эмансипации, в семь утра оставляет мужа и детей в квартирке дешевого муниципального дома, мчится на железнодорожную станцию, полчаса, если не все сорок пять минут трясется в поезде, пересаживается в метро или автобус и сидит до шести вечера на одном месте как пришитая, совершая однообразные механические движения и не имея все это время никакого контакта со своими близкими?

В шесть вечера поездка в обратном направлении — к тому, что некогда называлось домом, а сейчас дешевой муниципальной квартирой для рабочих. А где были дети все это время? В безымянных яслях под присмотром женщины, которая имеет какой-то диплом, что вовсе не означает наличия материнских чувств, и которая просто не может относиться по-матерински к сорока, а то и пятидесяти детишкам, доверенным ее попечению.

А когда-то существовали бабушки, тетушки, соседки.

Своих соседей люди сейчас не знают. Тетушки работают в городе, расположенном в двухстах или трехстах километрах, и у них те же самые проблемы. Ну, а для бабушек в муниципальных квартирках нет места. Они либо продолжают жить в своем домишке где-нибудь в деревне, либо от них избавились, поместив в дом общественного призрения.

Они тоже одиноки, как их дети и внуки.

Помню, когда я жил в Коннектикуте, владельцы нескольких фабрик, главным образом ткацких, приняли предложение перебазироваться в южные штаты, где им бесплатно отводили необходимые земли под цеха и освобождали то ли на десять, то ли на двадцать лет от налогов.

Буквально со дня на день перед рабочими должен был встать выбор: ехать с фабрикой, то есть оторваться от корней, или остаться без работы.

Через двадцать лет я вижу, как то же самое происходит во Франции. Больше не существует ни родной деревни, ни родного города, ни родной провинции. Все бросается разом — не только старики, не только друзья, но и привычки, и все остальное, что составляло смысл жизни.