Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто ж за все сорок с гаком лет его баловал? Неведомо. И лишь несколько седмиц спустя под высоким тыном Степан понял, о чем говорил дядька.
* * *
– Держи, Оксюша, веретенце ровно. Да натягивай, гляди, нитка тебе сама подскажет. – Матушкин голос в ее голове порой скрашивал ее дни. Пальцы двигались быстрее, и стены клетушки расплывались пред глазами.
При обители держали несколько дюжин овец и баранов, да еще собирали мотки у крестьян соседних деревень. Аксинья за дни «моровой» свободы уразумела, что все они отданы были монастырю жалованной грамотой Михаила Федоровича. Черницы заняты были в поварне, свечном деле, иных богоугодных делах, трудницы и послушницы глядели за скотиной да огородом, а солекамская ведьма пряла шерсть, словно в том и было ее предназначение.
Она и не роптала.
От старух слыхала о той, что прядет в сырости и темноте. И длинные волосы ее распущены – не под платом темным, как у Аксиньи. И груди, напоившие досыта, висят до земли, а Аксиньины сохранили упругость. Да что с того?
Бросают кудель в колодец и просят ее о помощи, обереги ткут на девичьих рубахах. Опасливые зовут Параскевой Пятницей, а иные говорят настоящее имя[88]. Да не в монастыре.
Аксинья знала, что греховное в ней противится постригу. Волосы распустить и сбежать – то ли в сыру землю, то ли в лес утренний, то ли просочиться влагой через бревна.
Аксинья знала, что смиренное в ней молится Богоматери и просит ее заступничества. Глядит светлыми глазами Зои и повторяет: «Здесь травы растут высокие». Обращается к Сыну ее как не заслужившая милости и пишет по наущению матушки Анастасии письмецо Степану, отказывается от него и дочек. Сама с собою боролась, сама себя наказывала и пряла всю ночь. Словно ей дали выбор, что корябать на обрывке бумаги.
7. Непетое волосьё
В воскресный день работали куда меньше обычного, молились, ходили в церковь. Нютка прочитала положенное, исповедалась:
– Грешна. Объята гордыней, спорила с теткой. Стащила со стола три пряника, что предназначались гостям.
И отправилась к Улите-кружевнице.
Даже тетка Василиса закрывала глаза на ее самоволие. Не кричала боле на Нютку, только ворчала для виду: мол, лентяйка и ослушница. Самый скудоумный бы увидел, как изменилась Улита. Словно цветок раскрылся.
Она теперь отвечала на самые простенькие вопросы, что Нютка вытрясала из передника: «Как день провела? Отчего хмурая? Какую песню споем?» Глаза поднимала редко, с испугом, точно обжечься могла. Разрешала взять утирки с белой кипенью по краям, пару раз показала Нютке, как сплетать цветы, бабочек, птиц.
– Не смогу. Погляди, не выходит, – фыркнула Нютка, но все ж взяла палочки и мигом запутала все нити. Улита долго пыталась вернуть им прежний вид и опечалилась, несколько дней не отвечала Нютке, словно та виновата была в корявости своих пальцев.
А ночью к Нютке явилась мать, опутанная белыми кружевами, точно саваном, страшная, худая. Она силилась что-то сказать, но рот ее тоже был замотан. Потом дядька Митрофан взял ее за руку и повел куда-то. Нютка проснулась от своего крика и боялась сомкнуть глаза.
* * *
На Антония Громоносца[89] под молнии и ретивый дождь вернулся Митя. Дом загудел, словно радостный улей.
Не успел приехать – тут же откинул крышку сундука. А там обновы для Улиты – парча, шелка, сапожки на высоких каблуках.
– Внученька, ты поблагодари дядю Митрофана. Гляди, какое богатство, – пропела тетка Василиса.
Она протянула пухлую руку, чтобы подтолкнуть девицу поближе к дарителю. Да той и след простыл. Испугалась Улита суматохи да криков.
Жена Мити и его крохотный сын послушно ждали, склонив головы. За недели, проведенные здесь, Нютка не обмолвилась с ней и словом. Нарядная, улыбчивая, спокойная, она все дни проводила в своей горнице. Боялась тетки Василисы? Даже во время поездок в церковь держалась в отдалении. «Чудные они», – часто мелькало в Нюткиной голове.
Митя обхватил рукой жену вскользь, без порыва, словно какую-то малознакомую родственницу, и Нюта вспомнила, как отец прижимал к себе мать после долгих разъездов, как глядели они друг на друга, как материны пальцы вцеплялись в его кафтан, точно хотели удержать навсегда. И тоска, лютая тоска по родным, по матери (тетка, старая злыдня, скрывает), по веселому отцу, по солекамским теплым хоромам, где никого не прячут в клетушках, где обнимают друг друга искренне, охватила ее.
– Вот тебе, Сусанна, из дальней страны Сиреи. – Митя протянул ей что-то багряно-золотое, с шелковыми кистями.
Платок скользнул по ее плечам, по рубахе из грубого льна, чужак в новой жизни ее. Гладкая, чуть льдистая ткань ласково колыхалась под руками. «Отец и не такое мне дарил. Отчего ты думаешь, что я на милости здесь живу», – чуть не крикнула.
– Эх, Нютка, – потрепал ее по щеке, словно приблудную собачонку.
А Нютке тут же захотелось укусить братца. Всего у нее вдоволь в родном доме: и платков, и каменьев, и приданого. Сотворили из нее сироту, что просит милости, побирается у богатых.
– Где матушка моя? Отчего нет вестей? – Думала, что прошептала, а сказала громко.
Все уставились на Нютку, облаченную в ненужный сирейский платок.
– Ава, – лепетал Митрофанов сын и указывал перстом на ту, что осмелилась кричать.
– Где матушка? Митя, отвези меня в Соль Камскую, домой. Отвези, Христом Богом молю! – Нютка чуть не упала на колени пред братцем. Упала бы, забыв про гордость: какие перед родичами счеты. Но теткины глаза, жабьи, злые, удержали.
Митя увел Нютку в свои покои, сказывал, что матушка ее в монастыре, охраняема от всякого зла, что так велели большие люди, что скоро Митрофан поплывет в Соль Камскую и увезет Нютку. Теперь ей ничего не грозит.
Поверила ему, как не верить братцу. Высохли слезы, и скоро Нютка с восторгом слушала про ярмарки да иноземцев в коротких портах и кружевах.
* * *
– Жила святая Иулита Тарсийская вдовицей с малым сыном в богатстве и довольстве в далеком городе. Ополчился правитель, Ирод рода человечьего, на христианскую веру, бежала Иулита с сыном и двумя рабынями…
Потом Нютка не разобрала, думала о матушке.
Священник долго и витиевато говорил, а тетка Василиса кивала.
Все собрались за постной трапезой, чтобы восславить святую Иулиту[90] и ту, кого нарекли в ее честь. Нютка оправилась от недавнего приступа, сидела в самом конце стола, как бедная родственница. И дивилась: на ее памяти именины не отмечали, считалось, что надобно лишь читать молитвы святому покровителю и ставить свечки к образам. У тетки Василисы было заведено иначе. Она любила пышность, почести и шепот соседей: «Ишь, богачка, денег не жалеет».
– Скиталась Иулита с людьми своими не год и не два. Да все ж узнали ее в граде Тарсе, схватили и привели в суд.
Нютка скосила глаза на Улиту: та ничего и не слышала. Она ушла в ту внутреннюю горницу, где вечно плела кружева. Священник замолк, потом продолжил, возвысив голос, да без нужды – в трапезной стояла такая тишина, что слышно было, как жужжат шмели в саду.
– И били ее палками, а Иулита претерпевала мучения
