Блаженные - Джоанн Харрис

— Прежде ты врал убедительнее, — заявила Жюльетта, без приглашения врываясь в сторожку.

— Разучился. — Я смущенно пожал плечами.

— Это вряд ли.

Жюльетта опустилась на подлокотник кресла и болтала ногой. Пяточки у нее испачкались, зато глаза лучились радостью мнимой победы.

— Ну, когда мы его ожидаем? — осведомилась она. — И что случится, когда дождемся?

— Разве мы его ожидаем? — с улыбкой переспросил я.

— Если нет, ты окончательно потерял хватку.

Я пожал плечами, нехотя соглашаясь с ней.

— Разве мог я с тобой поделиться? В последнее время доверием ты меня не балуешь, так?

— А ты удивлен? После Эпиналя…

— Жюльетта, не будь докукой. Я уже объяснял тебе.

— Выслушать объяснение еще не значит простить, — резко возразила она. Как ни странно, за резкостью скрывалась мягкость, словно, выяснив правду, Жюльетта не растеряла последние капли доверия, а успокоилась. — Расскажи про епископа, — куда мягче попросила она. — Знаешь ведь, я не выдам.

— Вот так верность! — улыбнулся я. — Искренно тронут. Я…

— И не мечтай, — процедила она. — У тебя моя дочь.

Ай, снова нападки! Впрочем, в затянувшейся игре грамотная уступка может считаться победой.

— Понятно, — вздохнул я и осторожно привлек Жюльетту к себе. Она не отстранилась.

Каялся я долго — и страхи ее успокоил, и подлизался, совсем чуть-чуть. Напрасно Жюльетта думала, что лицо ее бесстрастно. Женщины слышат то, что хотят, даже моя Гарпия, у которой все основания ожидать худшего. Полуправда в сто раз лучше и действеннее бесстыдной лжи.

Конечно, в очевидном Жюльетта разобралась. Уж я об этом позаботился. Авось и понимать меня начала. Она ведь штучка злопамятная, даром что благочестивую из себя корчит, а поводов любить епископа у нее не больше, чем у меня. Чуток времени — иного от нее мне сейчас не нужно. Хороший скандал, как хорошее вино, должен настояться и созреть. Шато д’Эврё старым да изысканным не назовешь, но есть в его букете яркая взрывная нотка, которая тебе, милая Жюльетта, должна понравиться. Пусть забродит, вспенится. Когда приедет монсеньор, хочу, чтобы шапки пены накрыли его с головой!

Каялся я убедительно. Сперва Жюльетта слушала недоверчиво, потом удовлетворенно, а потом с невольным сочувствием. Когда я закончил, она медленно кивнула и заглянула мне в глаза.

— Так я и думала. Ты устраиваешь особый спектакль, чтобы он поплатился за стычку в Париже. Это матч-реванш, да?

Я ухитрился горестно покачать головой.

— Не люблю проигрывать.

— А это, стало быть, победа? — изумилась она. — Ты хоть представляешь, каких бед натворил и продолжаешь творить?

— Не надо меня винить во всем. — Я пожал плечами. — Я лишь условия создал, остальное вы сделали сами.

Жюльеттины губы превратились в тонкую полоску: она понимала, что я прав.

— А после спектакля что? — холодно осведомилась она. — Потом что? Вы с ним уедете, каждый восвояси, и оставите нас в покое?

— Может, и так, — отозвался я. — Если тебя за мной не потянет.

Не клюнула, как я и думал…

— Ты что, дураком меня считаешь? Сколько дней я проживу, если хоть один волосок упадет с драгоценной головы Эврё? Слышала, что сделали с Равальяком? Да и замысли я убить Эврё, разве стал бы ждать столько лет? — вопрошал я, уязвленный ее презрительной гримасой. Теперь пауза: пусть все обдумает. — Хочу унизить его, — тихо сказал я. — У монсеньора раздутое тщеславие, а притязания еще хлеще — семейство свое увековечить решил. Хочу смешать этих Арно с грязью, в которой все мы копошимся. Хочу, чтобы они знали: это сделал я. Гибель епископа лишь приблизит канонизацию, вот я и желаю ему долголетия.

Несколько минут в сторожке царила тишина.

— Ты страшно рискуешь, — наконец проговорила Жюльетта. — Вряд ли епископ желает тебе того же, что ты ему.

— Какая трогательная забота! — восхитился я. — Но что за игра без риска?

— А без игр нельзя? — спросила она так серьезно, что захотелось ее расцеловать.

— Зачем тогда жить? — чуть слышно спросил я.

34. 6 августа 1610

Минувшей ночью прошел долгожданный дождь, но лил он западнее, в Ле-Девэне, а нас не освежил. Мы в дортуаре изнемогали от духоты, глядя, как над гаванью вспыхивает огненная дуга зарницы. Влажная жара привлекла с равнин незваных гостей — комары роем влетали в окна, облепляли непокрытые участки тела, сосали кровь. Спали сестры плохо или не спали вообще — кто оголтело сражался с гнусом, кто просто лежал, смирившись с неизбежным. Я прогнала комаров из спаленки лавандой и листьями цитронеллы, но из-за жары лишь немного подремала. Наутро я поняла, как мне повезло: меня почти не искусали. Томазина же пострадала куда сильнее, а Антуана с ее горячей кровью превратилась в крапчатую размазню. К нашему ужасу, комары проникли и в часовню — ладан и свечной угар были им нипочем.

Отслужили матутинум, за ним лаудесы. Когда утро вступило в свои права, комары возвратились на болотистые равнины. К приме вернулась жара, а небо побелело, не предвещая ничего хорошего. Спокойно стоять не получалось: сестры дружно расчесывали укусы. Даже я, почти не пострадавшая, словно из солидарности чувствовала зуд. Тут и предстал перед нами мрачновато-серьезный Лемерль. Справа от него стояла мать Изабелла, слева — сестра Маргарита.

По часовне пробежал ропот. Маргарита явилась на службу впервые после того приступа, и мы ждали от Лемерля объяснения: что же с нею было. Болтали разное — и про виттову пляску, и про паралич, но куда больше про одержимость злым духом. Сегодня Маргарита казалась спокойнее, тик исчез, а вот зрачки заметно расширились. Это, верно, от мака, который я подмешала в укрепляющий настой. Надеюсь, мак поможет.

Только на всех сестер снадобий не приготовить. Альфонсина перевозбуждена, искусанная Томазина ежесекундно дергается, Антуана расчесывает себе ноги, даже Клемента, обычно сама невозмутимость, заметно взволнована. Лицо осунулось, веки набрякли — верно, гибель Жермены подействовала на нее сильнее, чем казалось. Клемента не сводит с Лемерля глаз, а он старательно избегает ее, даже не смотрит. Видно, она впрямь ему надоела. Неужели меня это радует? Какая мерзость!

— Дети мои! — начал Лемерль. — Три долгих дня смиренно ждали вы вестей о сестре нашей, Маргарите.

Мы забеспокоились, закивали, заерзали. Три дня — срок немалый. Три дня сплетен и неопределенности, три дня настоев и теплых снадобий. Суеверия не были нам чужды даже при матери Марии, а сейчас, лишенные святой заступницы, мы оказались полностью в их власти. В это смутное время мы нуждались в порядке, твердой руке и мудром совете и неосознанно тянулись к Лемерлю.