Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни

— Это справедливо, — убежденно говорит Мариам. — Ведь я убила мужа, лишила детей отца. Мне нельзя бежать с вами. — Губы у нее дрожат. — Твой сын никогда меня не простит. Как мне смотреть ему в глаза? Да разве я осмелюсь?

Мариам расплетает Лейле тугую косичку.

— Я остаюсь здесь. Мне в жизни больше ничего не надо. Все, о чем я мечтала девчонкой, ты мне дала. С тобой и с твоими детьми я была счастлива. Вот и все, Лейла-джо. Только не грусти.

— А как же озеро, полное форели, деревья, луга? Как же куры и овцы? — в голос рыдает Лейла, прижимаясь к родным коленям. — Как мы будем без тебя?

Мариам дает Залмаю на обед кусок хлеба и несколько сушеных фиг. Пару фиг и печенье в форме зверюшек она укладывает в пакетик для Азизы.

— Поцелуй девочку за меня, — говорит Мариам. — Передай ей, что она светоч моих очей и повелитель моего сердца. Очень тебя прошу.

Лейла молча кивает.

— Садись в автобус, как я сказала. И держись поскромнее, понезаметнее.

— Когда мы теперь свидимся, Мариам? Я обязательно хочу дать показания. Я объясню им, как все произошло, растолкую, что у тебя не было другого выхода. Ведь они все поймут, правда? Они поймут.

Мариам мягко смотрит на нее, нагибается к Залмаю и целует в щеку. На мальчике красная майка, потрепанные зеленые штаны и поношенные ковбойские сапожки, купленные недавно Рашидом. В руках Залмай сжимает мячик.

— Веди себя хорошо, — напутствует Мариам. Залмай смотрит букой. — Не обижай маму. И прости меня за все.

Лейла берет сына за руку, и они идут по улице. На перекрестке Лейла оборачивается. Мариам стоит у калитки и смотрит им вслед. На ней белый платок (прядь седых волос выбилась наружу), темно-синяя кофта и белые шальвары. Мариам машет им рукой.

Лейла сворачивает за угол.

Мариам она видит последний раз в жизни.

21

Она будто опять очутилась в своей глинобитной хижине. После стольких-то лет.

Женская тюрьма Валаят расположена в Шаринау неподалеку от Куриной улицы. Серое квадратное строение со всех сторон окружают корпуса, предназначенные для мужчин. Всего пять камер — грязных, обшарпанных, — крошечные окна выходят во внутренний дворик. Стекол в них нет, одни решетки. А вот двери настежь, во двор можешь выйти когда заблагорассудится. Никаких занавесок — стражники-талибы толпятся под окнами, блудливо заглядывают в камеры, курят, скалят зубы, отпускают шуточки. Из-за этого большинство женщин целыми днями в бурках и снимают их только после захода солнца, когда главные ворота закрывают и талибы заступают на посты.

По ночам в камере, где, кроме Мариам, еще пять женщин и четверо детей, полнейший мрак. Но они приспособились. Под потолком тянутся два оголенных провода. Если электричество не отключено, женщины поднимают повыше Нахму — плоскогрудую коротышку с мелко вьющимися черными волосами, — и та голыми руками накручивает провода на цоколь лампочки.

Уборные размером со шкаф — просто квадратная дыра в полу безо всякой канализации. Вонь. Полно мух.

Двор прямоугольный, посередке колодец с тухлой водой. На веревках сушится белье. Здесь проходят свидания, здесь варится принесенный родственниками рис — в тюрьме не кормят. Здесь же резвятся босоногие дети. Многие родились в застенке и не представляют себе, что где-то есть другая жизнь, без пропитавшего все вокруг смрада, без покрытых струпьями стен, без решеток на окнах. И без охранников.

К Мариам никто не приходит. Это единственное, о чем она просила тюремное начальство. Никаких свиданий.

В камере Мариам нет серьезных преступниц — в основном сидят за «бегство из дома». К ней относятся с боязливым уважением, она — тюремная знаменитость. Ей все стараются угодить — то едой поделятся, то лишнее одеяло дадут.

Нахма — та просто души в ней не чает, всюду ходит хвостом. Нахму хлебом не корми, только дай поговорить о превратностях судьбы — своей собственной и чужой. Отец собирался выдать ее за портного на целых тридцать лет старше ее.

— Пердун старый, у него зубов меньше, чем пальцев.

Она пыталась бежать в Гардез[56] с молодым парнем, в которого была влюблена, сыном местного муллы. Поймали их еще в Кабуле. Сына муллы выпороли, он раскаялся и свалил всю вину на Нахму. Она, дескать, соблазнила его своими женскими прелестями, приворожила, околдовала. А сам он теперь вернется к праведной жизни и продолжит изучать Коран.

Парня отпустили. Нахме дали пять лет. Родной папочка пообещал перерезать ей горло в первый же день, когда она выйдет на свободу.

Слушая Нахму, Мариам вспоминала ледяные звезды и чуть тронутые розовым облака над хребтом Сафедкох, когда Нана говорила ей: «Запомни хорошенько, дочка, у мужчины всегда виновата женщина. Во всем. Никогда не забывай об этом».

Суд над Мариам состоялся неделю назад. Ни адвоката, ни публики, ни судебного следствия, ни права на подачу апелляций. Представить свидетелей Мариам отказалась. Все слушание и пятнадцати минут не заняло.

Судья посередине, изможденный изжелта-бледный худой талиб с рыжей курчавой бородой, был главный. За стеклами очков его глаза с желтыми белками казались неестественно огромными.

«И как это такая тонкая шея не переломится под тяжестью такой большой чалмы?» — подумала Мариам.

— Ты признаешься, хамшира? — утомленно спросил главный.

— Да, — сказала Мариам.

Судья кивнул. А может, и нет. У него так тряслись руки и голова… хуже, чем у муллы Фатхуллы. Он даже чашку не мог взять в руки — чай ему подавал (прямо ко рту подносил!) плечистый мужчина, сидящий слева. А тот глаза прикроет в знак благодарности — и дальше ведет заседание.

Судья не метал в Мариам громы и молнии, говорил мягко, спокойно, даже улыбался.

Зато третий, самый молодой, что сидел справа… Важничал, кипятился, частил, злился, что Мариам не говорит по-пуштунски. И все свысока, презрительно так, словно выше его никого на свете нет.

— Ты вполне понимаешь, что говоришь?

— Да.

— Вот ведь что удивительно, — заговорил молодой. — Господь создал нас, мужчин, и вас, женщин, непохожими. Наши мозги различаются. Вы не способны думать полноценно, как мы. Западные доктора и их наука доказали это. Поэтому свидетельства двух женщин равнозначны одному мужскому.

— Брат, я ведь призналась. И если бы не я, он бы ее убил. Задушил до смерти.

— Это ты так говоришь. А женщины в чем только не клянутся.

— Истинная правда.

— Твои слова может кто-то подтвердить?

— Никто.

— Так, так, — ухмыльнулся молодой.

Заговорил главный:

— У меня есть знакомый доктор в Пешаваре, молодой пакистанец. Прекрасный врач. Мы виделись с ним на прошлой неделе. Скажи мне правду, попросил я. Мулла-сагиб, ответил он, вам осталось месяца три. От силы шесть. Впрочем, на все Господня воля.

Он кивнул плечистому, и тот напоил его чаем. Судья вытер губы тыльной стороной ладони.

— Я не боюсь покинуть этот мир, как покинул его пять лет назад мой единственный сын. Жизнь полна горестей, и я сгибаюсь под их тяжестью. Нет, я расстанусь с жизнью кротко. Я другого боюсь, хамшира. Настанет день, и Господь спросит меня: «Почему ты не слушался меня, мулла? Почему не исполнял моих предначертаний?» И как я оправдаюсь перед ним за то, что не исполнил его воли? На всех на нас лежит святая обязанность исполнять закон, установленный Господом. Чем ближе мой конец, тем с большей твердостью я готов воплощать его слово, как бы нелегко мне при этом ни приходилось.

Главный судья привстал и поморщился от боли. В его суровом взгляде вроде бы проблескивало сочувствие.

— Я верю твоим словам о необузданном характере мужа. Но меня до глубины души возмущает твое зверское преступление. Как же так: его маленький сын плачет наверху, а ты в это время убиваешь мужа?

Я скоро умру, и мне хочется проявить милосердие. Я бы простил тебя. Но когда Господь призовет меня и скажет: «Разве это твое дело — прощать, мулла?» — что я ему отвечу?

Два других судьи согласно закивали.

— Что-то говорит мне: ты не безнравственная женщина, хамшира. Но деяние твое безнравственно. И ты должна за него поплатиться. Шариат не оставляет сомнений на этот счет. Он велит отправить тебя туда, где вскоре окажусь и я сам. Ты поняла?

— Да, — сказала Мариам, не поднимая глаз.

— Да простит тебя Аллах.

Приговор дали Мариам на подпись. Три талиба смотрели, как Мариам вписывает свое имя — мим, ра, йа и опять мим. Двадцать семь лет назад за столом Джалиля она тоже ставила свою подпись на документе — и тоже под пристальным взглядом муллы.

Десять дней прошло.

Мариам сидит у окошка камеры, смотрит на тюремную жизнь. Дует летний ветер, несет с собой мусор, бумажки, перемахивает через стену, крутит крошечные смерчи на тюремном дворе. Все — охранники, заключенные, дети — прикрывают глаза рукой, но от пыли так легко не отделаться, она лезет в нос, в уши, песок скрипит на зубах. Ветер стихает только в сумерки, а ночью дует легонько, неслышно, словно извиняясь за дневное буйство.