Мадам Дортея - Сигрид Унсет

— Да… Чего тебе? — холодно спросил Вильхельм, потому что Клаус долго молчал.

— Да нет, ничего… я только хотел сказать тебе… — Клаус покраснел и смущенно поднял на брата красивые глаза. — Мне очень жаль… жаль, что я ударил тебя ногой в лицо…

Вильхельм побледнел от гнева. Отек у него уже спал, но он знал, что вид у него самый неприглядный: половина лица зеленовато-коричневая, как мрамор, белок глаза залит кровью.

— Неужели?.. Жаль… Ишь какой чувствительный нашелся!

— Пойми, Вилли… если бы я знал, что ты с Турой… Что вы с ней друзья… Но кто ж это знал… Я думал, что и ты хочешь только позабавиться!..

Вильхельм не сразу нашел нужные слова:

— Я, позабавиться?.. Это по твоей части!..

— Да, да! — Клаус с досадой топнул ногой, но продолжал смотреть брату в глаза. Вильхельм прекрасно понимал, что Клаус хочет попросить у него прощения и ему это нелегко. — Я ведь видел, что она разрешала тебе… и думал, это всего лишь флирт. И разозлился, оттого что со мной она держалась неприступно…

— Не больно-то ты мучился. И когда только ты поймешь, что можно говорить, а что лучше оставить при себе… Будь добр, попридержи сейчас свой язык!

Клаус посмотрел на него, потом прикусил нижнюю губу и опустил глаза. Вильхельм был доволен тем, как он наказал брата, и тем, что тот почувствовал себя наказанным. Клаус отвернулся и пошел к своей коляске, Юнкер был уже запряжен. Клаус посвистывал, поправляя на нем упряжь.

Когда Вильхельм был в доме и докладывал ленсману, что коляска готова, Клаус, не дожидаясь их, выехал со двора.

И опять был уже поздний вечер, когда они приехали в Бруволд.

Первым выбежал из дома Бертель, за ним Клаус, он помог матери выйти из коляски. Бертель бросился ей в объятия, обхватил ее обеими руками и горько расплакался.

— Сокровище мое… что случилось… почему ты еще не спишь?.. — Нянюшка Гунхильд объяснила, что не смогла уложить Бертеля. Когда Клаус приехал и сказал, что остальные приедут вечером, Бертель, Биргитте и Элисабет пришли в такой раж, что с ними было не сладить, еще и часа не прошло, как девочек одолел сон и они наконец позволили уложить себя.

Дортея прошла по всему дому, не снимая плаща с капюшоном. Все было в полном порядке, в спальне ее ждал накрытый стол, перед зеркалом в подсвечниках горели свечи, любимая кровать стояла с откинутым пологом, приготовленная для сна, чистая и соблазнительная. Дортея обратила внимание на то, что детская прибрана особенно тщательно. Маленький Кристен сладко посапывал в объятиях спящей Йоханне, а на большой кровати спали все три девочки, хорошенькие и раскрасневшиеся от сна, ручки Рикке переплелись с руками старших сестер — перина, как всегда, сползла на пол.

Дортея поднялась наверх и проверила комнату для гостей, в которой должен был спать ленсман, там тоже все было в порядке — на кровать были постелены лучшие простыни, и ничего не забыто.

На кухне кухарка Рагнхильд варила сливочную кашу, и Финхен Вагнер как раз принесла из подпола бутыль своего превосходного вишневого сока. Они сердечно приветствовали Дортею с возвращением домой, и Финхен поцеловала ей руку. Темные глаза Финхен улыбались наперегонки с губами, когда на вопрос Дортеи она уверила ее, что дети «были чистым золотом» и что дома у нее самой все в полном порядке, спасибо за заботу…

Добро пожаловать домой… Еще никогда Дортее не было так приятно вернуться домой. Здесь было так уютно, так хорошо… А ведь она вернулась сюда только затем, чтобы покинуть этот дом навсегда; ни постичь этого, ни представить себе, как это произойдет, она не могла…

На другое утро служанки рассказали Дортее все, что случилось во время ее отсутствия. Элен, скотница, доложила новости по своей епархии.

— А когда уехал домой Карл Колд? — спросила Дортея у Гунхильд.

За ним прислали позавчера. Капитан пожелал, чтобы мальчик вернулся домой, хотя и странно, что он понадобился отцу именно теперь… ведь бедная йомфру Лангсет все-таки скончалась! Капитан собирается покинуть свою усадьбу, он уедет в Данию сразу же после похорон, в понедельник. А бедная йомфру скончалась еще в пятницу…

— Боже милостивый!.. Она все-таки умерла…

Да, Гунхильд хотела сказать об этом еще вчера, но тут пришел ленсман… Да, йомфру Лангсет умерла в последнюю пятницу. Она уже почти поправилась, капитан приглашал доктора из Христиании, и доктор тоже сказал, что йомфру поправляется. В субботу они собирались перегнать скот на сетер, и в пятницу йомфру Лангсет пожелала самолично удостовериться, что к отъезду все готово. Скотница и Магнилле помогли ей одеться и повели под руки, она была так слаба, что едва держалась на ногах. На лестнице она упала и почти сразу скончалась…

— Господи, как это ужасно!..

— Да, бедная йомфру… Надо сказать, что она сама виновата, но все равно ее жалко. Она была такая добрая, красивая, трудолюбивая… — Гунхильд поняла, что мадам больше не настроена слушать про неожиданную смерть в Фенстаде, и незаметно ушла.

На лестнице, на лестнице… Но все-таки это чистая случайность. Дортее приходилось слышать, что люди, которые перенесли долгую болезнь с большой потерей крови, неожиданно умирали именно тогда, когда считалось, будто опасность уже миновала, нередко сразу же, как они вставали с кровати, их настигала скоропостижная смерть. Одни доктора видели причину смерти в том, что в мозгу оставалось слишком мало крови, другие полагали, что в организме еще была испорченная кровь, из ее сгустков образовывалась пробка, и, если она доходила до сердца, человек умирал…

Цыганка была, верно, наслышана о таких случаях и предвидела, что такое может случиться и с Марией. Бедная, бедная Мария… И бедный капитан Колд, вот у кого сейчас, должно быть, болит сердце и кого мучают угрызения совести, ведь он далеко не бесчувственная натура. Капитан вовсе не плохой человек…

О Господи, что толку в том, что она всю жизнь ненавидела суеверия и мистику… Нет, не ненавидела, а скорее презирала, они вызывали у нее презрительную улыбку. Ненавидеть их она стала только теперь, когда испытала на себе отвратительную попытку вторгнуться в ее душу и отравить ее ядовитыми парами обмана…

Ибо всякое пророчество — это яд! Каким бы тяжелым ни было горе, но по мере того, как увеличивалась ноша, увеличивались и силы человека, его способность нести эту ношу. Если человек ясно видел свой путь и встречал несчастье с открытыми глазами, то разум помогал ему сохранить рассудок. Однако стоило ему поверить, будто его судьбой руководят тайные и недоступные объяснению силы, начать искать скрытый смысл в этой непроницаемой тьме, и его жизнь становилась окончательно невыносимой! Тьма — это всегда зло, она делает человека неуверенным, робким, нерешительным, слабым…

Какими же низкими, гнусными инструментами пользуются всякие темные силы, движимые суеверием! Какой-то сверхъестественный мир вкладывает свои пророчества в уста мерзких старух и полубезумных обманщиц с их засаленными картами и невнятной болтовней!.. О, какая мерзость, одно их прикосновение уже было способно все отравить — и тогда горе и страсти, страх и несчастье приобретали отвратительную окраску и бесформенность тлена… Нет!.. Боже милостивый, конечно, я слаба, гораздо слабее, чем думала. Но не дай мне оказаться настолько слабой, чтобы я стала искать утешения в гаданиях и знамениях, в этой мерзости, как Ты сам называешь это…

Дортея решила пойти в воскресенье в церковь и взять с собой пятерых старших детей. Ленсман присоединился к ним. В тот день скамья управляющего была занята целиком. А наверху на хорах сидели служанки и работники из Бруволда.

Дортея думала о том, что, наверное, сидит на этой скамье в последний раз, для нее это было вроде прощания, и потому она была исполнена торжественности, хотя проповедь пастора Мууса, как всегда, была долгая и скучная. Но псалмы он пел красиво. И вид знакомых лиц, с которыми она уже прощалась в сердце своем, и органная музыка, и пение псалмов — все это трогало ее до глубины души. Когда она во время проповеди сидела, погруженная в свои мысли, и обнимала Биргитте, которая то и дело засыпала, на глаза ее все время навертывались слезы. Маленькая Элисабет мирно спала на руках у Хогена Люнде — она и Рикке доверчиво льнули к этому доброму великану, который по отношению к ним решительно вошел в роль добросердечного дедушки.

Когда они вышли из церкви, их встретило яркое солнце. Дортея медленно двинулась к кладбищу, приветствуя по пути знакомых, пробиравшихся среди могил, чтобы взглянуть на место упокоения своих близких. Она думала с грустью, что здесь бы должен был покоиться и ее любимый Йорген. Ах, в действительности не так много значит, предали ли мы земле тела наших близких, или один Господь знает, где превращаются в прах земные останки людей, под сенью леса или на дне моря. И тем не менее она от всего сердца жалела, что ей не было дано похоронить Теструпа в могиле, в которую когда-нибудь опустили бы и ее самое. Неужели его останков не найдут никогда?..