Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 - О. Генри

Вдруг я подскочил с места. Я совершенно забыл О'Коннора. Я попросил Иззи собрать для него как можно больше еды.

— Для этот большой, некрасивый мужчина? — спросила Иззи. — Но все равно — он твой друг.

Я вытащил розу из большой вазы и отправился с корзинкой провизии в тюрьму. О'Коннор ел с жадностью голодного волка. Потом он вытер лицо шелухой банана и спросил: — Вы ничего не слышали о донне Изабелле?

— Тс-с! — сказал я, просовывая розу между перекладинами решетки. — Это она вам посылает. Она просит не падать духом. С наступлением темноты двое замаскированных людей принесли эту розу к развалинам замка в апельсиновой роще. Как вам понравилась курятина, Барни?

О'Коннор прижал розу к губам.

— Это для меня дороже всей еды на свете, — сказал он. — Но ужин был замечательный. Где вы его раздобыли?

— Я взял его в кредит в гастрономическом магазине, — сказал я. — А теперь почивайте. Все, что может быть сделано, я сделаю.

Так шли дела в течение нескольких недель. Иззи была замечательной поварихой, и, будь у нее немного более уравновешенный характер и кури она немного лучший сорт сигар, может быть, дело повернулось бы иначе. Но я начал в это время скучать по настоящим американкам и по трамваям. Я не уезжал только потому, что считал долгом приличия остаться и присутствовать при расстреле О'Коннора.

Однажды наш прежний переводчик завернул ко мне и, просидев около часа, заявил, что его послал судья с просьбой, чтобы я зашел к нему. Я отправился к нему в канцелярию, в лимонную рощу, на краю города, и здесь меня ожидал сюрприз. Я думал увидеть одного из обычных туземцев, с лицом цвета корицы, в широкополой шляпе. На самом деле я увидел злосчастного джентльмена в мягком кожаном кресле, читавшего английский роман. С помощью Иззи я заучил несколько испанских слов и приветствовал его на чистейшем андалузском диалекте:

— Buenas dias, señor. Я…

— Пожалуйста, садитесь, мистер Боуэрс, — ответил он мне на английском языке. — Я восемь лет провел в вашей стране, в университете. Позвольте мне приготовить вам крюшон. Как вам — с лимонной коркой или без?

Мы проболтали с ним около получаса. А затем он мне сказал:

— Я вызвал вас, мистер Боуэрс, чтобы сообщить вам, что вы можете забрать вашего друга, мистера О'Коннора. Конечно, мы для вида должны были его наказать по случаю его нападения на генерала Тумбало. Решено освободить его завтра вечером. Вас обоих доставят на борт торгового парохода «Путешественник», который стоит в гавани и отправляется в Нью-Йорк. Насчет вашего переезда все устроено.

— Одну минутку, судья, — сказал я. — Эта революция…

Судья откинулся в кресле и покатился со смеха.

— Ведь все это было шуткой, — сказал он, немного успокоившись, — устроенной судейскими служащими и другими чиновниками. Весь город помирает от смеха. Служащие притворялись заговорщиками и вытянули из сеньора О'Коннора его деньги. Это очень забавно.

— Очень, — сказал я. — Если позволите, я еще налью стаканчик крюшона.

На следующий вечер с наступлением темноты несколько солдат привели О'Коннора на берег, где я его ожидал под кокосовой пальмой.

— Тс! — шепнул я ему на ухо. — Донна Изабелла устроила наш побег. Ни слова!

Нас доставили в лодке на маленький пароход, пахнущий кухонным чадом.

Большая, блестящая, тропическая луна взошла, когда наш пароход отплыл. О'Коннор прислонился к перилам и молча взирал на удалявшуюся, как ее… Гваю.

В руке у него была красная роза.

— Она будет ждать, — промолвил он. — Такие глаза, как ее, не могут обманывать. Я ее снова увижу. Никакие предатели не смогут удержать О'Коннора.

— Вы говорите так, как будто ожидается продолжение романа. Но будьте добры, во второй части пропустите светловолосого друга, который украдкой приносит герою в темницу съестные припасы.

И, таким образом, вспоминая пережитое, мы добрались до Нью-Йорка.

Когда Билли Боуэрс кончил свой рассказ, наступило молчание, прерываемое только уличным шумом.

— Вернулся О'Коннор в ту страну? — спросил я.

— Заветное его желание исполнилось, — ответил Билли. — Хочешь со мной немного пройтись? Я тебе покажу.

Он повел меня через два квартала, затем вниз по ступенькам, и мы очутились на центральной станции подземной железной дороги. Сотни людей стояли на платформе.

Городской экспресс примчался и остановился. Он был переполнен. Еще большая толпа бросилась к нему.

В самую гущу свалки бросился широкоплечий, великолепный атлет. Обеими руками он схватывал мужчин и женщин и швырял их, как лилипутов, в открытые двери поезда.

Иногда пассажир с чувством оскорбленного самолюбия оборачивался к нему, желая сделать ему выговор. Но вид синего мундира на гигантской фигуре, свирепый блеск его глаз и сильное нажатие его рук невольно смыкали уста.

Когда поезд наполнился пассажирами, атлет выказал свою особенную способность в качестве правителя людей. Коленами, локтями, плечами, ногами он подталкивал, поднимал, протискивал излишек пассажиров в вагоны. А затем экспресс умчался, и шум колес заглушался визгами, стонами, мольбами, проклятиями несчастных пассажиров.

— Это он. Не правда ли, он изумителен? — с восторгом сказал Билли. — Тропическая страна была не для него. Я желал бы, чтобы наш знаменитый драматург Ричмонд Дэвис увидел бы его. О'Коннор должен быть увековечен.

Атавизм Литтл-Бэра[1]{3}

(Перевод Э. Бродерсон)

Я увидел свет в комнате Джеффа Питерса, над аптекарским магазином. Я не знал, что Джефф в городе, и поспешил к нему. Это был человек на все руки, имевший сотни занятий и при желании умевший рассказать историю о каждом из них.

Я застал Джеффа за упаковкой чемодана для поездки во Флориду, куда он собирался, чтобы взглянуть на апельсиновую рощу, которую он месяц тому назад обменял на рудоносный участок на Юконе. Он ногой придвинул мне стул со своей всегдашней насмешливой улыбкой на продувном лице. Прошло восемь месяцев с тех пор, как мы виделись последний раз, но он поздоровался со мной так, как будто мы расстались только вчера. Для Джеффа время не играет никакой роли.

Некоторое время разговор вертелся вокруг неинтересных предметов и наконец перешел на вопрос о положении на Филиппинских островах.

— Гораздо лучше было бы для всех этих тропических народов, — сказал Джефф, — если бы им дали автономию. Тропический человек знает, что ему нужно. Ему нужно только годовой билет на петушиные бои и патентованную лестницу для влезания на хлебные деревья. А англосаксы хотят заставить его правильно спрягать английские глаголы и носить подтяжки. Поверьте, он был бы счастливее, если бы ему дали жить, как он хочет.

Я был возмущен.

— Образование, брат, — сказал я, — лозунг нашего века. Со временем мы их поднимем до уровня нашей цивилизации. Смотрите, как образование изменило индейцев.

— Ого! — запел Джефф, зажигая трубку (что было хорошим признаком). — Действительно, индейцы! Никак не могу смотреть на краснокожих как на носителей культуры. Как ни старайтесь, но вы не сможете сделать из них англо-саксонцев. Я вам не рассказывал, как мой друг Джон Том Литтл-Бэр[2] вкусил плодов просвещения и культуры, а потом в один миг откатился к тому веку, когда Колумб был мальчуганом? Я не рассказывал?

Джон Том Литтл-Бэр был образованным индейцем и моим давнишним приятелем. Он окончил один из высших футбольных колледжей, которые с таким успехом научили индейцев использовать футбольный мяч, вместо того чтобы сжигать жертвы у столба.

Джон Том и я подружились и решили изготовлять лекарства. Это было законное благородное мошенничество, и мы могли работать потихоньку, так, чтобы не раздражать полиции. У нас было около пятисот долларов, и мы решили их приумножить, как это делают все почтенные капиталисты.

Мы придумали план, который должен был принести столько же выгоды, как лотерея, и был так же честен, как рекламы акционерных обществ по золотым приискам. И через месяц мы уже мчались в Канзас в красном фургоне, запряженном парой резвых лошадей. Джон Том превратился в предводителя Уши-Хип-До, известного индейского лекаря и начальника семи племен. Ваш покорный слуга, мистер Питерс, был управляющим делами и компаньоном. Нам нужен был третий человек, и мы нашли безработного — Конингэма Бинкли. Этот человек имел слабость к шекспировским ролям и мечтал об ангажементе в нью-йоркском театре на двести представлений. Но ему пришлось сознаться, что шекспировскими ролями он не мог прокормиться, и потому он решил удовольствоваться двухсотмильной поездкой в нашем фургоне. Кроме роли Ричарда III, он знал двадцать семь песенок, умел бренчать на банджо и был согласен готовить нам пищу и смотреть за лошадьми.