Избранные произведения. Том 1 - Сергей Городецкий

Интерес Городецкого к простому человеку, «труду заунывному», «волгарю-бурлаку», свидетельствовал, с одной стороны, о демократической направленности творчества поэта, но, с другой стороны, этот демократизм был еще в значительной степени созерцательным, аморфным, лишенным социальной энергии и страсти. Жизнь и поэзия существовали в сознании Городецкого если и не разобщенно, то во всяком случае как явления, связанные между собой узами, не слишком обязательными и прочными.

Книга «Дикая воля» сопровождена эпиграфом:

Наша доля — веять волейИ в плену всегда томиться,Враждовать со злом-неволейИ бескрылой птицей биться…

Бессильный порыв, смятение и чувство обреченности выражают эти строки. В условиях политической реакции, наступившей в России после 1905 года, такого рода умонастроение было, Как известно, довольно распространено. Определенная часть интеллигенции почувствовала себя обескрыленной и растерянной, утратила историческую перспективу. И естественно, что в творчестве тех писателей, которые прониклись такими настроениями, образ реального мира нередко лишался исторической плоти и обретал мистифицированный, искаженный характер.

Стихи «Дикой воли» весьма заметно отличались по тональности и общей своей направленности от «Яри». Преобладают в этих стихах мотивы грусти и печали.

Мне тяжело, как в первый день,Как в первый день ночного горя,Когда впервые пала теньНа ровноту земли и моря…

Так начинается первая из девяти элегий, открывающих книгу. Все они проникнуты горестным сознанием личной неустроенности лирического героя, жизнь которого замкнута в микромире его «расколотой» души и совершенно отрешена от людей и макромира современного общества. Этому герою мнится скорее избавление от рокового «плена» и «тлена» жизни, а также возможность обретения на том, лучшем свете полной гармонии и внутренней свободы.

Осенью 1907 года за перевоз из Финляндии в Петербург «историко-революционного альманаха», выпущенного издательством «Шиповник» и запрещенного к распространению в России, Городецкий был арестован и посажен в тюрьму «Кресты». В десятидневном заточении он написал цикл «Тюремных песен», целиком вошедший в сборник «Дикая воля». Стихи гладко обточенные, ровно журчащие, с глуховатым тоном и погасшим нервом. Стихи, обращенные автором как бы внутрь себя, очень личностные, тоскливые, без выходов во внешний мир. И вдруг в последнем стихотворении «тюремного» цикла — такие строки:

Теперь иное назначеньеОткрылось духу моему,И на великое служеньеЯ голос новый подыму.

Но строки эти в сущности оказались только декларацией, не получившей ни подтверждения, ни дальнейшего развития в творчестве поэта.

Книга «Дикая воля», как и следующая — «Ива», не несла в себе значительных художественных открытий. Городецкий шел в фарватере традиционной поэтики, ставшей достоянием обширного круга эпигонов. Он писал быстро и легко, выпуская книгу за книгой, не успевая обновлять запасы своих жизненных впечатлений. Иные стихи его писались без озарения, как бы одной техникой. На них лежит печать торопливости, нетребовательности. Изобразительные краски тускнеют, становятся все более расплывчатыми. Метафора, сравнение или эпитет утрачивают свою характерность и остроту. Риторика то и дело подменяет собой истинное, глубокое чувство. А вдруг проскакивает стихотворение и вовсе сырое, недописанное. Порой поэт повторяет самого себя.

Еще осенью 1907 года Блок с тревогой заметил: «Городецкий совсем не установился, и Бугаев (А. Белый) глубоко прав, указывая на его опасность — погибнуть от легкомыслия и беспочвенности»[31]. Эта опасность недостаточно осознавалась самим поэтом. Шумный успех первых книг вскружил ему голову, и он в известном смысле утратил самоконтроль.

1910 год Блок назвал годом крушения символизма. Состоявшиеся весной в «Обществе ревнителей художественного слова» доклады Вяч. Иванова «Заветы символизма» и Блока «О современном состоянии русского символизма» вызвали резкую критику со стороны Брюсова и Мережковского и ускорили давно вызревавший раскол внутри этого течения.

Его художественная программа, как известно, вовсе не сводилась к утверждению культа формы, к защите автономного и самоценного искусства, хотя отдельные писатели и критики-символисты считали именно такое искусство наиболее приемлемым.

Символизм хотел выразить себя не только как явление искусства, как художественное течение, — он считал себя универсальным, целостным, философским мировоззрением, имевшим своей целью, по убеждению Андрея Белого, некое «пересоздание жизни», «пересоздание человечества»[32].. Подобный же взгляд защищали, впрочем, каждый по-своему, Блок, Вяч. Иванов, да и многие другие.

Поэзия символизма по своему содержанию и характеру была одновременно и исповедальной и воинственно проповеднической. Подвергая критике те или иные стороны современной буржуазной действительности, теоретики символизма призывали к ее «очищению» от мещанской скверны, к защите культуры от опошления ее своекорыстной моралью господствующих классов. Но все это, разумеется, нисколько не предполагало покушения на основы современного общественного строя. Критика некоторых явлений действительности, ощущение ее трагической неустроенности, непрочности, скептический взгляд на современное общественное бытие — все это прекрасно уживалось у символистов с настроениями пессимизма и ощущением незыблемости самой социальной структуры буржуазно-помещичьей России.

У русского символизма были, правда, определенные заслуги перед художественной культурой, в частности — перед культурой поэтической. Но та философия жизни и искусства, которую он отстаивал и насаждал — причем насаждал крайне агрессивно, — создавала препятствия для нормального развития художественного творчества. Об этом однажды очень резко сказал Горький в письме к Леониду Андрееву осенью 1907 года. Воздав должное символистам за их «культурные заслуги», Горький заметил далее: «Но они уже вообразили себя околоточными надзирателями по литературной части и — как у всех русских полицейских — у них погибло уважение к личности, к ее свободе. Они противно самолюбивы — вот что отталкивает меня, они холодны, они слишком зрители жизни…»[33].

Кризис символизма наступил гораздо раньше, чем можно было ожидать. Уже к концу 1910-х годов художественные ресурсы символизма в сущности были исчерпаны.

На смену символизму явился акмеизм, сложившийся как литературное течение к началу 1913 года. Годом раньше возник кружок «Цех поэтов», подготовивший оформление акмеизма. Блок назвал «Цех поэтов» «Гумилевско-Городецким обществом». Да, оно было детищем обоих поэтов. Они определяли его направление, вовлекали людей, искали и находили возможности для публикации их сочинений. Особенно регулярно это происходило на страницах журналов «Гиперборей» и «Аполлон». Словом, «новое течение» в русской поэзии начало свое существование громкими декларациями. Его инициаторы пытались создать впечатление, будто на свет божий появилось направление, отличающееся абсолютной новизной идей и принципиально разнящееся от символизма. В 1913 году сам Городецкий в программной статье «Некоторые течения в современной русской литературе» писал: «Новый век влил новую кровь в поэзию русскую. Начало второго десятилетия — как раз та фаза века, когда впервые намечаются черты его будущего. Некоторые черты новейшей поэзии уже определились, особенно в противоположении предыдущему периоду»[34]. В действительности же это «противоположение» было весьма условным. Суть дела состояла в том, что акмеизм, как и символизм, представлял собой явление декаданса и являлся выражением буржуазной идеологии в искусстве.

Сергей Городецкий вместе с Н. Гумилевым одновременно выступили на страницах «Аполлона» с теоретическим обоснованием позиции, смысла «нового течения» и его места в русской поэзии. Нельзя не заметить, что мировоззренческая и теоретическая аргументация акмеизма не отличалась ни обстоятельностью, ни глубиной. В этом отношении он явно уступал символизму, выдвинувшему ряд серьезных теоретических умов. Гумилев и Городецкий не годились для такой роли. Вспоминая свое недавнее литературное прошлое, Осип Мандельштам, уже после Октябрьской революции, не без основания заметил, что «акмеизм мировоззрением не занимался: он принес с собой ряд новых вкусовых ощущений…»[35]. Для многих символистов было характерно понимание неустроенности, непрочности современного мира, стремление его осмыслить и как-то упорядочить. Акмеистов эти общие вопросы мало тревожили. Современная действительность была для них воплощением гармонии и порядка. «После всяких «неприятностей», — писал Городецкий, — мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий»[36]. Прагматический взгляд на действительность сочетается с отказом от попыток решать какие бы то ни было социальные проблемы.