Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет

— Я этим больше не занимаюсь.

— Чем не занимаешься? — задыхаясь, сипло спросила она. — Ты ничего и не делаешь. И не надо тебе ничего делать. Я сделаю все. Ты просто расслабься и получай удовольствие.

И она снова шевельнула ладонями. Она была сильна. Я был слаб. Вцепившись в ее запястья, я направил ее ладони к своим бедрам. Она погладила их и кольнула ноготками. Она заглянула мне в глаза:

— Ты меня не хочешь?

Ее глаза блестели, и форма их была почти миндалевидной, чего я прежде не заметил. Волосы у нее на висках сходили на нет к ушам, открывая щеки, и если мой язык произнес «нет», то все тело говорило совсем другое.

— Ох ты, — шептала она, не отпуская моего взгляда.

В конце концов, она была женщина. Я был мужчина. Это знали мы оба. Она взяла губами кончик моего носа и коснулась его копчиком языка.

— Нет, — шепнул я, стараясь не фыркнуть и не чихнуть. — Я учусь вести себя хорошо. Я уже давно живу.

— Вести себя хорошо, — сказала она, — начинают в гораздо, гораздо более преклонном возрасте.

— Я бы целиком и полностью согласился — раньше. Теперь слишком поздно.

— Теперь есть теперь, — яростно шепнула она и заставила меня переместить ее ладони к другому месту. — Тебе нравится моя грудь?

— Речь не о том, нравится или не нравится, — сказал я, глядя на ее грудь, которая оказалась в моих ладонях, повинующихся ее рукам. Платье уже исчезло. — Это не…

Она резко выдернула одну руку из моей хватки и представила одну грудь мне на рассмотрение, поместив ее между кончиком моего носа и глазами.

— Ты не считаешь, что они маловаты?

— Господи, Рени…

Лучше бы я не открывал рта. Произнесите вслух ее имя, и вы поймете почему. Она вставила сосок мне в рот, словно грудному младенцу.

— Вот так, — прошептала она.

Мне вдруг стало так спокойно, уютно, я так ясно видел цель, так расслабился, был так полон собой, так стремился к движению, так необходим был, как…

Что? Сила природы? Разверзшиеся хляби? Потеря инстинкта самосохранения? Можно сказать что угодно, лишь бы не говорить о главном, а главное было — что я держал губами ее грудь, и ширинка у меня была расстегнута, и она, маленькая и гибкая, умудрилась как-то втиснуться между мной и рулевой колонкой, оседлав мои колени. И если прежде ее отчаяние отталкивало, то теперь оно сделало ее притягательной, как земной шар. И ее дыхание стало тяжелым, она прильнула ко мне всем телом. Одной рукой она захватила в горсть мои волосы, а другой держалась за баранку руля. Я дотянулся мимо ее бедра до регулировки сидения, и оно отъехало от руля, насколько позволяла конструкция.

Это была война, и она длилась долго. Многое умерло. В какой-то момент я встревожился. Что тревожило меня все больше по мере продолжения опыта — так это как мы подходили друг другу. Мы оба не сказали ни слова. Жеста, прикосновения, взгляда, хотя бы и в полутьме, хватило бы, чтобы составить антологию виньеток, альбом желания. Толчком бедер она встретила меня так, как я всегда мечтал, чтобы меня встречали, хотя только сейчас осознал свою мечту. Как она направляла меня рукой, как моя ладонь охватывала основание ее спины, как ее большой палец оставлял синячки вдоль моего бедра: пятнышко, пятнышко, пятнышко… это было необыкновенно. Крошечное платьице превратилось в облачко, тщетно старающееся закрыть луну. Каждое движение, касание, знак, шепот собирались к вершине нашего заговора, и единственное, что я упустил, шепнув ей в ухо «Рени», — было счастье услышать в ответ свое имя. Но она его не знала.

III

— Почему бы тебе не зайти познакомиться с моим мужем?

— Что, хочешь поставить нас рядом для сравнения?

— Это ты зря сказал.

Я буркнул:

— Нервы у меня не стальные. С какой стати мне бы захотелось с ним знакомиться? И с другой стороны, зачем бы ему знакомиться со мной? Разве что ему нравится, когда ему тычут в лицо твои прегрешения?

Она слизнула копчиком языка струйку пота у меня под ухом.

— Ты так уверен, что у него есть лицо?

Я пальцем нажал ей на кончик носа:

— Нельзя ли оставить это между нами? — Я глянул на дом. — Сдается мне, у хозяина этого здания должно быть лицо.

— А если ты ошибаешься?

— Я? Ошибаюсь?!

Ее глаза в полутьме блестели. Легкая припухлость подчеркивала линию губ.

— Нет, — сказала она, — пока что нет.

— Сдаюсь, — сказал я.

Она накрыла пальцами мои губы, я гладил ее по волосам и с некоторым удивлением смотрел, как движется, словно сама собой, моя рука.

И она так же разглядывала меня.

— Нет-нет, — сказала она очень тихо, — это я сдаюсь.

Теперь по обычаю наступало время для постельных разговоров — об ожидаемом прибавлении в семействе, о странной фразе племянницы на семейном обеде, заодно пара атомных секретов — все так естественно, так беззаботно, как течет по равнине река. Но мы-то были незнакомы. Все, что мы друг о друге узнали, была наша чувственность, да еще факт, что дома ее ждет муж.

— А тебя не ждет?

— Никогда не замечал в себе особой потребности иметь мужа.

— Какая щепетильность!

— О, — заметил я, оглядывая грузовичок, — я бы не стал заходить так далеко.

Она придвинулась ко мне, я и мгновенно отозвался на ее движение.

— Если мы станем продолжать в том же духе…

— То…

— Кто-то из нас непременно нажмет гудок.

— У этого драндулета есть гудок?

Мы, словно двое детей, спрятались в кустах, подглядывая смешной и странный мир взрослых из-за занавеси листвы и делая вид, будто не замечаем, что держимся за руки. Восхитительная, призрачная близость. Слишком взрослая игра в слишком упрощенном отражении. Я мог бы сидеть дома, «надежно и безопасно устроившись перед телевизором», — если бы у меня был телевизор. Мне вспомнилась карикатура на ту же тему: английский поэт Том Рейворт изобразил надежный и безопасный сейф, скосивший свой цифровой замок к включенному телевизору. Точь-в-точь. Видите ли, наши чувства заперты в сейф, а ключ к замку потерян. Сказать по правде, я для этого не нуждался в телевизоре. В 1950 году Жак Эллюль писал: «Радио, и еще более телевидение запирает индивидуума в гулкой механической вселенной, где он остается одни». Эта мысль даже тогда была слишком очевидной. Я жил иначе. Смотрите на это как на епитимью — за два-три года без телевизора получаешь такую ночь, как эта.

Она взяла мою ладонь, положила ее на середину руля за своей спиной и накрыла своей ладонью. Легчайший нажим включил бы гудок. Она сцепилась со мной взглядом. Она прижалась ко мне. Из ее влажных полуоткрытых губ вырвался нежданный вздох.

— Не надо, — предложил я. — Не надо этого портить.

— Ох, милый, — сказала она. — Ты каждый раз оказываешься прав.

— Верно, — подтвердил я. — Все три раза, как ты слышала мой голос.

Мы поцеловались.

Желание обволокло нас. В миг проникновения она закрыла глаза и закусила губу, воплощение сосредоточенности, как будто ни одна посторонняя мелочь жизни не смела отвлечь ее от этого нежного безвременья, и, конечно, ничто, кроме него, не имело значения. Классическое украденное мгновенье. Маленькие бурундучки-психиатры, поселившиеся у меня в чердаке, отнесли ее к типу женщин, состоящих в браке без любви, которые многое могли бы и хотели отдать, да только некому взять. И без всяких бурундучков было ясно, что моя страсть объясняется слишком затянувшимся одиночеством мужчины, который, выразив должное раскаяние, и не думает отказываться от того, в чем нуждается. К тому времени, как мы вспомнили о разговорах, дыхании, передышке и вообще о чем-нибудь, был четвертый час утра.

Мы перебрались на пассажирское сидение и завернулись в стеганую накидку на кресло: двое детей, оставшихся на эту минуту без присмотра.

— За такие дела людей вышвыривают из армии.

— Лучше бы они пользовались первой попавшейся служебной машиной со стеганым одеялом.

— Это здорово сэкономило бы деньги налогоплательщикам.

— И люди в мундирах знали бы, за что они сражаются.

— Зато политики остались бы без работы.

Фонарь над крыльцом еще светился, как и два окошка на втором этаже. Я говорю «фонарь», но можно бы назвать его и садовым светильником. Хотя выглядел он как старинный фонарь, подвешенный на двух пересекающихся крестом цепях, и по величине каждый плафон походил на заднюю фару мотоцикла. Внутри матовых желтоватых шаров словно мерцало газовое пламя. И слово «крыльцо» я использую за неимением более подходящего, если только «портик» не передает также и величия размеров. Может быть, муж, склонный к показному величию, увидев, что жена его желанна для другого, сумеет заново открыть для себя ее красоту и снова возжелать ее? Чем он воспользуется, чтобы восстановить свои права? Ружьем для охоты на слонов? Наемным громилой? Проколотой шиной в грузовике соперника?