Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы - Джон Чивер

За домом мистера Плузински дорога поворачивала вправо, и наши дамы увидели прекрасный греческий портик дома Теофилеса Гейтса. Теофилес был председателем Покамассетского банка и страхового общества; будучи поборником честности и бережливости, он каждое утро до ухода на работу колол перед своим домом дрова. Дом его не был ветхим, но требовал окраски, и это, как и колка дров, должно было означать, что честная бедность выше показной роскоши. На лужайке на столбе висело объявление: «ПРОДАЕТСЯ». Теофилес получил в наследство от отца травертинские и сент-ботолфские предприятия коммунальных услуг и продал их с большой выгодой. В тот день, когда была заключена эта сделка, он вернулся домой и прибил к столбу объявление о продаже лужайки. Дом, конечно, не продавался. Объявление было вывешено лишь с той целью, чтобы возник слух, будто он продал предприятия в убыток, и чтобы сохранить за ним репутацию бедного, печального, богобоязненного и перегруженного работой человека. Еще одно. Когда Теофилес приглашал на вечер гостей, предполагалось, что они придут после ужина и отправятся в сад играть в прятки.

Проезжая мимо усадьбы Гейтса, дамы могли вдалеке различить шиферную крышу дома Гоноры Уопшот на Бот-стрит. Гонора им наверняка бы не показалась. Когда-то Гонора была представлена президенту Соединенных Штатов и, пожимая ему руку, сказала: «Я приехала из Сент-Ботолфса. Полагаю, вы знаете, где это. Говорят, Сент-Ботолфс похож на пирог с тыквой. Без верхней корки…»

Они увидели миссис Мортимер Джонс, которая шла по дорожке своего сада и ловила сачком бабочек. На ней было широкое домашнее платье и большая соломенная шляпа.

За участком Джонсов был дом Брустеров и еще одно объявление: «ДОМАШНИЕ ПИРОГИ И ТОРТЫ». Мистер Брустер был инвалидом, и миссис Брустер содержала мужа и дала двум сыновьям возможность окончить колледж на те деньги, что зарабатывала выпечкой кондитерских изделий. Сыновья преуспели, но сейчас один из них жил в Сан-Франциско, а другой — в Детройте, и домой они не приезжали. Оба писали ей, что собираются приехать на рождество или на пасху, что первая поездка, какую они совершат, будет поездка в Сент-Ботолфс, но они побывали в Йосемитском национальном парке, они побывали в Мехико, они побывали даже в Париже, но ни разу, ни разу не приезжали домой.

На углу Хилл-стрит и Ривер-стрит девочка свернула направо и миновала дом Джорджа Хамболта, который жил с матерью и был известен под прозвищем Дядюшка Писпис Пастилка. Дядюшка Писпис происходил из рода отважных моряков, но не был таким мужественным, как его прадеды. Разве мог он с помощью сильного желания и воображения закалиться так, как закалился бы, пройдя Магеллановым проливом? Время от времени в летние вечера бедный Дядюшка Писпис прогуливался нагишом по прибрежным садам. Соседи разговаривали с ним беззлобно, только с некоторым раздражением. «Иди домой, Дядюшка Писпис, и надень что-нибудь», — говорили они. Изредка его арестовывали, но никогда, не высылали, потому что выслать его значило бы поставить под сомнение единодушие жителей поселка. Что мог бы сделать для него весь остальной мир, чего не могли бы сделать в Сент-Ботолфсе?

За домом Дядюшки Писписа можно было вдалеке увидеть дом Уопшотов и всю Ривер-стрит — неизменно романтическое зрелище, казавшееся особенно романтическим в это позднее праздничное утро. В воздухе пахло морем поднимался восточный ветер, — и это сразу же наложило на городок отпечаток целеустремленности, величия и в то же время печали, ибо, восхищаясь домами и вязами, наши дамы знали, что их сыновья уедут отсюда. Почему юноши всегда хотят куда-то уехать? Почему юноши всегда хотят куда-то уехать?

Мистер Пинчер придержал лошадь ровно на столько времени, чтобы миссис Уопшот могла слезть с повозки.

— Я не благодарю вас за прогулку, — сказала она, — я благодарю Леди. Это была ее затея.

Это было совершенно в стиле миссис Уопшот. Улыбнувшись на прощание, она грациозно зашагала по аллее к дверям своего дома.

4

В этот день Розали Янг, которую Уопшоты знали не больше, чем я вас, спозаранку, задолго до того, как в Сент-Ботолфсе стала собираться праздничная процессия, пустилась в путь на юг к берегу моря. Ее друг, с которым она условилась вместе провести день, заехал за ней в своем старом автомобиле с откидным верхом в город, где она жила в меблированных комнатах. Миссис Шеннон, хозяйка меблированных комнат, наблюдала сквозь застекленную парадную дверь за тем, как они уезжали. Юность была мучительной тайной для миссис Шеннон, но сегодня тайна стала еще глубже из-за белого пальто Розали и той тщательности, с какой она подмазала свое лицо. Если они едут купаться, думала хозяйка, она не надела бы своего нового белого пальто; а если они не собираются купаться, зачем она взяла с собой полотенце — одно из полотенец миссис Шеннон? А может быть, они поехали на свадьбу, или на пикник с сослуживцами, или на бейсбольный матч, или в гости к родным? Миссис Шеннон огорчалась при мысли, что не знает наверняка их намерений.

Но постороннему человеку всегда было трудно угадать цель путешествий Розали, потому что от каждого из них она так много ожидала. Иногда осенью ее приятель говорил своим родителям, что едет охотиться, а на самом деле увозил Розали, которая пользовалась полной свободой за пределами меблированных комнат, на ночь в туристский домик на автомагистрали; и, когда в такие субботние вечера он приезжал за ней, к отвороту ее пальто обычно бывала приколота хризантема или дубовый лист, а в руках она держала чемоданчик с амхерстскими или гарвардскими наклейками, словно ее ждали все удовольствия футбольного уик-энда — матч, в пять часов танцы, факультетская вечеринка и студенческий курсовой бал. Она никогда не огорчалась и никогда не бывала разочарована. Ни разу не случалось, чтобы в то время, как она вешала свое пальто в туристском домике, а он пытался прогнать сырость, растапливая плиту, ее угнетало различие между этим проведенным украдкой вечером и буйной пляской победителей вокруг футбольных ворот, и никогда, по-видимому, не доходило до того, чтобы эти различия заставили ее усомниться в своих надеждах или отказаться от них. Большая часть ее надежд была связана со студенческой жизнью, и теперь, когда они выбрались из города, она начала петь. Популярные мелодии, услышанные по радио или с эстрады, она запоминала сразу же, и они оставляли в ней след пусть шаблонной и сентиментальной, но бодрой лирики.

Выехав из города, они миновали те переполненные пляжи, что лежат в его пределах и тянутся на много миль к югу, изредка прерываясь индустриальными предместьями. Сейчас, в середине утра, жизнь на пляжах била ключом, и специфический запах кухонного жира и кукурузного масла был сильнее всех испарений Атлантического океана, который здесь, среди островов, как бы продолжавших пологий берег, словно дышал мужеством и печалью. Тысячи полуголых купальщиков и купальщиц сплошь покрывали пляж или стояли в нерешительности по колено в океане, точно эта вода, подобно водам Ганга, была очищающей и священной, так что собравшиеся с разных сторон толпы голых людей, растянувшиеся на много миль вдоль берега, создавали на этом пространстве, отведенном под праздничный карнавал, подводные течения паломничества; Розали и ее приятель, подобно любому из тысяч других людей, виденных ими по пути, были в него вовлечены.

— Ты голодна? — спросил он. — Может, перекусишь? Ма дала нам столько, что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски.

Корзина с провизией для пикника напомнила ей о его простоватой седой матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой себя — бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной развлечениями своего единственного сына. Он делал что хотел. Его чистая, унылая и уродливая спальня была осью их дома, и отношения между этим человеком и его родителями были такие натянутые и молчаливые, что Розали они казались окутанными тайной. В каждой комнате господствовали воспоминания о его росте: ружья, палки для гольфа, школьные и лагерные призы, а на рояле ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро пахнет желтыми лакированными полами, на которых он проводил свою таинственную жизнь с Ма и Па. У ее приятеля всегда была какая-нибудь собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки, и Розали знала их клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз, когда она встретилась с его родителями, разговор зашел о собаках, и она почувствовала, что они думают об отношении своего сына к ней — не по злобе и не по неприязни, а просто потому, что не умели подобрать других выражений, — как о чем-то вроде его отношения к собакам. «Я чувствовала себя определенно собакой», — говорила она.