Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский - Борис Тумасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тысяцкий откашлялся:
- Люди новгородские, вам ли не ведомо, что два лета сряду за лопарями недоимки, а потому и позвали мы князя Дмитрия сходить в край озерный пополнить нашу скотницу.
- По справедливости! - взревела площадь. И снова голос тысяцкого перекрыл рев:
- Коли вы, люди новгородские, со мной в согласии и князю доверяете суд у лопарей вершить, так дозвольте мне казну открыть, выделить княжьей дружине на прожитие.
- Пущай князь поклонится! Сколь надобно гривен?
- Выделить! Чай не голодом ему дружину морить!
В толпе именитых разом заговорили:
- Тебе, тысяцкий, дозволяем!
Тут кто-то из мастеровых насмешливо выкрикнул:
- А крепко ли сидит Дмитрий на княжении? Сказывают, Андрей Городецкий его подпирает!
- На то они и братья, сами разберутся! И вече расхохоталось.
Неожиданно с помоста раздался голос князя Дмитрия:
- Люди новгородские, не бесчестил я вас и память отца Александра Ярославича чту, так почто у вас недоверие ко мне?
- Речь твоя верная, князь. Доверяем!
- Выдели, тысяцкий, сколь князь просит! Сошли с помоста. Расходился народ с веча - кто к мосту волховскому на ту сторону реки, кто в улицы на Софийской стороне. Рядом с князем шел воевода Ростислав. Дмитрий заметил со смешком:
- Глядишь ты, без побоев обошлись. Миром.
- Олекса от веча хотел приговор услышать.
- Он, Ростислав, перед вечем отчётен.
- То так. Пора, княже, определиться с выездом.
- После Рождества. Благо морозы стоят.
* * *Сын Олексы Филипп, по прозвищу Филька Лупоглазый, объявился в Новгороде неожиданно. Исхудавший, обносившийся, ровно кот мартовский, вернулся в Новгород с ватагой таких же, как он, бродяг ушкуйников. Рассказывали они, что по дороге напали на них, троих убили, от остальных отбились. Однако всю добычу отняли.
Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлеживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушел Филька к своей разлюбезной вдовушке да и пропадал там сутками.
Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:
- Ты что ж, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?
Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:
- А ты, старый пес, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.
И удалилась, покачивая бедрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:
- Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!
Филипп голову вздернул:
- Не стращай. По весне сколочу ватагу и подамся с ушкуйниками на Копорье…
На Рождество, только лед на Волхове прорубили и купель освятили, Филька, едва дождавшись, когда священник воду освятит, скинул с себя одежду и в чем мать родила в прорубь кинулся. А из волховской воды выбрался - и к Лукерье…
Ударил Олекса челом Дмитрию, взмолился слезно:
- Прости, княже, в позоре живу. Филипп мой совсем от рук отбился, сладу с ним нет. Уж и вразумлял я его, и поучал, да все попусту. Видать, сладка та вдовица Лукерья.
- Ты, боярин Олекса, человек именитый, ужели на Лушку управы не найдешь?
- Я, княже, повел с ней речь, да она на меня грудью поперла.
Дмитрий весело рассмеялся:
- А что, боярин, может, тебе и согрешить с ней не грех?
Олекса сплюнул:
- Не по зубам мне, княже. А она мне сказывает: «Я баба молодая, мне мужик потребен, и я твоего Фильку с кашей съем».
Расхохотался Дмитрий:
- Я, боярин Олекса, чем могу помочь тебе? Да и душой бабьей не волен я распоряжаться.
Тысяцкий потеребил бороду, хмыкнул:
- Оно-то так, княже, однако помочь моей беде в твоей силе.
Дмитрий брови поднял:
- Как, боярин?
- Телом Лукерьи ты не вправе распоряжаться, а вот Филипп… Увези-ка ты его из Новгорода от греха подале. Возьми его в свою дружину младшую. Дюже кровь у него играет.
Призадумался Дмитрий: «Есть правда в словах Олексы. Да ко всему, Филипп бывал в Копорье».
- Пойдет ли сын твой в гридни, в младшую дружину?
Олекса обрадовался:
- В согласии он. Да и впрок ему.
- Ну, Олекса, быть по твоему. Возьму. Тысяцкий хотел уже уходить, как Дмитрий заметил:
- Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.
- То бабье дело…
И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.
* * *После Рождества установилась сухая и ясная погода. Мороз держал, и по утрам лес наряжался в серебристые одеяния. Чуткое эхо откликалось звонко, будто затевая разговор, и новгородцы утверждали: леший беседу ведет.
Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подседланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.
Гасли, перемигиваясь, звезды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.
- Заночуем в Тесове, - сказал воевода. - От Тесова дорога лесом пойдет, а дальше места болотистые.
- Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.
На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.
- Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, - заметил Дмитрий.
- Недоимки собирать начнем с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.
- На то и расчет.
В Тесове было несколько изб, обнесенных бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночевку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счетчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчет держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберет…
На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копенках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костер. Сухостойное дерево полыхало огнем. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.
Ростислав заметил Дмитрия:
- Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.
Дмитрий посмотрел на небо:
- Пора выступать. Гридни передохнули, и кони выстоялись, не то к утру мороз заберет…
На седьмые сутки пути пахнуло с моря Варяжского, задул сиверко. Однако свисти не свисти, а Копорье, избы посада вот они, рядом.
Гридни обрадовались, соскакивали с саней, бежали, проваливаясь в снегу. А впереди всех Филька: места ему знакомые.
Увидели со сторожевой башни княжий поезд, ворота отворили, закричали:
- Айда в избы, отогревайтесь!
А в Копорье шум, гомон. Гридни друг друга перекричать норовят:
- Эй, ребята, девки копорьевские каковы? Сладки небось?
- Медовые!
- Мордатые, глазки узкие!
- Только ли?
- А чисты?
- С дымком чумным.
- Дак мы их в бане попарим! С веничком!
- Гы! Коли так!..
Великий князь Дмитрий сказал воеводе удовлетворенно:
- Вот и добрались мы, Ростислав, до края озерного!
- Сколь же лет не бывали мы в Копорье?
- Да с той поры, как посылал нас князь Александр Ярославич оборонять этот край от свеев.
- Давно то было! Долго ли ноне пребывать здесь? Дмитрий не ответил.
* * *Земля слухами полнится…
Даже в краю озерном, где деревню от деревни версты отделяют и все больше деревеньки-однодворки, неслось известие: из Новгорода князь с дружиной недоимки собирает.
Лопарям такие слухи в удивление. «Мы, - говорят, - татарам выход платили, их переписчики все взяли. Что князь Новгородский хочет?»
Дни для княжеской дружины настали суетные. В метель и непогоду распахивались ворота копорьевского острожка[9] и выезжали на розвальнях гридни. По однодворкам, по дальним чумам рыскали дружинники, отбирали гривны и меха. Слух о бесчинствах гридней разносился по всему озерному краю.
Полнился санный поезд. Грузили дружинники мешки кожаные, увязывали в дальнюю дорогу.
В один из вечеров, когда Дмитрий отдыхал, явился к нему тиун Самсон и, едва переступив порог, огорошил князя:
- Княже, Филька, сын Олексы, в чуме лопаря Урхо сблудил с его дочерью. Старик жалобу принес.
Дмитрий нахмурился, по столешнице пристукнул:
