Корректировщик - Александр Аннин

«Правильную жену берешь, Малыш, – вспомнились слова Максима Басова, сказанные им во время свадьбы Алексея и Ирины. – Деревенская девка, она завсегда лучше, чем все эти…» И Карлсон – так прозвали в ГУВД старшего оперуполномоченного отдела убийств подполковника Басова – выразительно покрутил растопыренными пальцами, едва не потеряв равновесия.

Подполковнику было простительно выпить лишнего на чужой свадьбе: все в управлении знали грустную, давнишнюю историю женитьбы самого Басова. Лет пятнадцать назад Максим полюбил девушку из среды «золотой молодежи», и она, увлеченная его рассказами о перестрелках и погонях, дала согласие вступить с ним в брак. А может, Анастасия – так звали Максову благоверную – сделала это назло сановным родителям, усиленно подбиравшим ей пару среди инфантильных хлюпиков, сынков дипломатов и министров.

Через два года ей надоело нищенствовать на зарплату рядового оперативника и она сбежала от него с каким-то новым русским. Кажется, даже одним из бывших женихов… Что ж, обычная милицейская история…

– Завтрак готов, – Ирина боярским жестом повела над столом.

Алексей с напускной критичностью осмотрел тосты с сыром и яйцом, ветчину, зелень, йогурты… Вдохнул густой запах кофе. И, одобрительно поджав губы, уселся на табуретку.

За окном лютовала непогодь: снежная крупка перемешивалась с холодным, секущим дождичком.

– Раньше в этот день не работали, – буркнул Алексей.

– Сейчас тоже не работают. Только название праздника изменили – кажется, День национального примирения… А милиция и раньше 7 ноября выходила на службу. Остальных на демонстрации в такую вот хмарь выгоняли, – ответила Ирина.

– Демонстрация… От слова «демон», скорее всего.

– А может, от слова монстр? – с притворным страхом округлила глаза Ирина.

– Может… Но ты-то откуда все это помнишь?

– Ну, я при советской власти уже в школу ходила все-таки. Не знаю, как другие, но я всегда боялась этого праздника. Всюду торчал красный, безумный Ленин, вся деревня как-то по-особому, остервенело напивалась…

Алексей расхохотался:

– Слушай. До сих пор забыть не могу, перед глазами стоит. У нас в Егорьевске в скверике памятник был. Жанровый такой, групповой. Короче, Ленин беседует с народом. Стоит Ильич, склонив голову и протянув руку ладонью вверх, объясняет что-то. Перед ним – крестьянин-лапотник с винтовкой, насупился, бороду чешет. А третий – молодой такой, бравый матрос из рабочих, с наганом за поясом: этот бескозырку лихо так стаскивает, мол, была – не была!

– Ну и что? Очень даже высокохудожественный памятник…

– Вот и я про то. Каждое седьмое ноября у Ленина в ладони бутылка водки появлялась, пустая, конечно. Представляешь, какая сценка получалась? И «соображали-то» они на троих не где-нибудь, а среди кустиков. Жаль, лет пять назад ночью увезли памятник, погрузили на «КамАЗ» – и тю-тю. Он же алюминиевый был, шедевр тот…

– Да, жалко… – по-детски выпятила губки Ирина. – А у нас в этот день по традиции вечером в клубе сходились парни с двух концов деревни – с кастетами, цепями, ножами. Участковый не вмешивался: с ним была особая договоренность. Всякий раз – один-два трупа, одного-двоих – в тюрьму…

– Преувеличиваешь, – вяло ответил Алексей. – Так бы у вас через десяток лет молодежи вообще не осталось.

– Может, и не осталось бы, – согласилась Ирина, – да, слава Богу, времена изменились. Я как в деревню приезжаю, диву даюсь: Васька Камень, который полдеревни в свое время искалечил, теперь супермаркетом владеет, церковь на свои шиши восстанавливает.

Алексей помолчал, жуя ветчину. Вспомнилось…

Глава вторая

На каждое 7 ноября его забирала из детдома тетка погибшей матери – он называл ее бабушкой. Мальчик покорно ехал с ней в Егорьевск, где у сухонькой, чуть сгорбленной старушки был бревенчатый дом, по дороге односложно отвечал на бабушкины расспросы…

Алексей вовсе даже не стремился вырваться на каникулы из интерната, поскольку он отнюдь не казался ему постылым. Как и большинству других обитателей, между прочим. Секрет столь необычной любви детишек к детдомовской неволе был прост: интернат сей предназначался не для простых отроков и отроковиц, а для особых, из семей советских разведчиков, полярников, физиков-ядерщиков, высокопоставленных военных, милицейских чинов или просто богатых людей, которые по тем или иным обстоятельствам (чаще всего – по причине внезапной смерти) оказались не в состоянии заботиться о ребенке. Родители Матушкина, погибшие при пожаре на теплоходе, были довольно известными художниками-графиками, и этот краеугольный факт биографии открыл ему двери в престижный, элитный, показательный детский дом.

Здесь были столы для пинг-понга, балетный класс, школа бокса, всевозможные кружки. Детей часто возили на экскурсии по стране: в Брестскую крепость, в Ульяновск, Киев… А главное – очень хорошо кормили и не били. Живи – радуйся!

Но Малышу было очень жалко одинокую бабушку, которая все не могла дождаться каникул, когда можно будет забрать к себе Лешеньку – ну хоть на несколько дней. С тяжкими треволнениями старушка приезжала в интернат из своего подмосковного городка, смешно бодрилась перед персоналом – как бы демонстрируя, что ей вполне можно доверить мальчика…

Седьмое ноября начиналось приятно: Алексей нежился на перине, слушая революционные песни, доносившиеся из радиоточки; потрескивали дрова в печи. Покряхтывала бабушка, замешивая оладьи…

И вдруг – бешеный, как набат, стук в окно:

– Оля! Оля! – кричала соседка. – Кости выбросили! Ты слышишь? Кости выбросили, беги скорей!

– Бегу, бегу! – бабушка уже куталась в пуховую косынку, наскоро натягивая резиновые ботики. – Лешенька, вставай, за печкой последи, я скоро вернусь…

Бабушка всякий раз так торопилась, что однажды рассекла себе бровь о косяк, и вот так, окровавленная, прижимая ко лбу тряпочку, посеменила в магазин за костями… Это были страшные, желтые мослы с кое-где видневшимися алыми прожилками не до конца выскобленного мяса. Кости «выбрасывали» только по праздникам…

А к магазину, называемому в народе «железкой», уже стекались озверелые гражданки. Почти все они, как одна, страдали водянкой и ожирением из-за патологических нарушений обмена веществ, а также поражением щитовидки – неизменный спутник постоянного озлобления.

Бойня за кости продолжалась часа два, за это время маленький Алеша протапливал печь, выносил во двор дымящуюся головешку и золу, закрывал печные заслонки. Возвращалась бабушка – как правило, с костями, и, встав посреди комнаты, заводила один и тот же «доверительный» разговор неизвестно с кем:

– Сходила, трешницу отдала. А что купила? А ничего не купила. Ох, что творилось сегодня за костями… Одну родюху чуть не раздавили, так кричала, бедная…

«Родюхами» бабушка называла беременных.

Праздник продолжался… Потом приходил за пятеркой сосед справа, дядя Сережа: «Ты только, теть Оль, Светке не говори»; потом – другой сосед, уже слева, дядя Витя: «Ты уж Райке-то не говори, теть Оль». Бабушка выручала всех, потому что, во-первых, мужики всегда отдавали, а, во-вторых, за такой постоянный кредит могли бесплатно помочь старухе поправить забор, починить старенький ламповый телевизор, принести ворованную раму со стройки – на парник пойдет, все давай сюда…

Бабушка считала такую жизнь нормальной, вполне человеческой и была искренне уверена, что внучок Лешенька рад-радешенек, когда ему удается вырваться на волю из детдома, погостить у нее в Егорьевске среди «своих». Вот там, в приюте, считала бабушка, действительно не жизнь – все чужое, казенное. Она и подумать не могла, что юному Матушкину куда веселее было бы играть сейчас в пинг-понг, поедать конфеты от многочисленных «шефов», смотреть новый фильм в маленьком детдомовском кинозале… Но ему до слез было жаль бабушку, и он говорил, что в детдоме скучно, а у нее хорошо.

Окна ее почерневшей избы выходили прямо на колонку, и однажды, в такой вот праздник, оприходовав по пятерочке, возле колонки встретились с ведрами бугай дядя Сережа и тщедушный, но жилистый дядя Витя. Они были старыми приятелями-собутыльниками, но тут чего-то не поделили – может, заспорили, кому первому наливать воду. Дядя Сережа крутнул рукой и гулко огрел соседа ведром по голове. Дядя Витя покачнулся, глядя осоловело, широкая полоса крови залила его щеку. Он шагнул назад, оступился, казалось, вот-вот упадет, но, собравшись с силами, нанес ответный удар ведром. Попал ребром донышка в висок дяде Сереже.

Дядю Сережу хоронили десятого ноября, в День советской милиции. Пришел и участковый, все соседи собрались. Бабушка заставила пойти с ней на поминки и Алексея, своими глазами видевшего побоище у колонки и еще не пришедшего в себя от потрясения. Был на поминках и дядя Витя, лил пьяные слезы: «Мы с Серегой, бывало, бутылку возьмем…»