Логмозеро - Анатолий Онегов

Плотва вызвала удивление, восторг. Но тут жена, сама

страстный любитель подледного лова, сменила восторг на обычную для нас человеческую прозу:

– А зачем столько наловил?

Как мог правильно, я объяснил жене, что ловля была неожиданно богатой, но продолжать ее не стал, а поймал больше только потому, что не буду долго ходить на озеро…

Говорят, что уха из плотвы никуда не годится1 мол, такая уха плоха и горька на вкус. Может быть, если ловить для ухи плотву из заросшего гнилого озерка, но весенняя плотва, явившаяся из глубин Онежского озера, хороша – сладка и остра в ухе. И такую уху из ранневесенней плотвы мы и варили в этот вечер. А я рассказывал о тумане, о кислом снеге и о том, как, стоя на коленях на этом снегу, я старался разглядеть в темноте сторожок удочки, а ошалевшие от богатого тепла рыбины хватали мормышку чуть ли не в лунке.

Таких удивительных дней на Логмозере я больше не пережил. Плотву обнаружили быстро и навалились на нее с шумом и гамом. И скоро весь лед у тростника был просверлен, продырявлен так, что для новой лунки не удавалось найти места. По озеру трещали мопеды и мотоциклы, по озеру гоняли на машинах, и почти все тащили и тащили с озера тяжеленные рыбацкие ящики-шарабаны, набитые плотвой.

Находиться в это время на льду было просто неприятно – плотву не ловили, а давили, соревнуясь друг с другом в умении надергать рыбы побольше и покрупней.

Наверное, я был прав, ибо в те шумные дни на озере уже не встречал мудрых логмозерских стариков, и только старый кузнец еще нет-нет да и появлялся на озере, волоча за собой тяжелую рыбацкую пешню. Но и у него, пожалуй, было уже не то настроение – ловил он теперь мало, меньше оставался на льду, а когда и ловил рыбу, то чаще выбирал место в стороне.

Лед уже качался под сапогом, уже там и сям рыбачки проваливались в ледяную воду, и уже никто не мог летать по озеру ни на мотоциклах, ни на мопедах. Шум облавной охоты поубавился, и я осмелился еще раз заглянуть на весенний лед.

В лунки, насверленные повсюду, урча, неслась собравшаяся за день на льду вода, таща вместе с собой обрывки газет, пустые пачки от сигарет и папирос и прочий мусор, оставленный на весеннем льду.

Я обошел стороной место недавнего побоища, распугал в оронье, собиравшее у лунок куски хлеба, плавленые сырки

и брошенную мелкую рыбешку, и просверлил на чистом льду лунку.

В лунку тут же понеслась с шумом крутая вода, собравшаяся на льду. Вода подхватила мормышку и закрутила ее подо льдом. И тут же резким ударом большая плотва остановила крошечный кусочек свинца. И началось. Плотва рвалась на чистую воду и хватала мормышку как сумасшедшая.

Я оставил ловлю и вернулся домой. Сынишка, помня мою последнюю рыбалку, притащил к двери тазик. Но на дно тазика я положил всего пять последних весенних плотвиц, тяжелых от набухшей икры. Плотва явилась на нерест, и все мы, вместе с маленьким сыном, согласились, что ловить ее в такое время просто нельзя, хотя существующие правила разрешали и мне, и другим рыболовам ловить по последнему льду плотву сколько угодно…

Но моя душа не принимала порой и разрешенное, дозволенное, кем-то принятое – так уж устроен человек, что живет он не одним днем, что думает не только о себе.

И пусть считается плотва сорной рыбой, но из этой рыбы варят чудесную весеннюю уху. И мне хочется, чтобы вкус этой ухи запомнился не только мне. Я думаю, что со мной согласится любой человек, умеющий не потерять человеческое достоинство даже тогда, когда за ним не следит инспектор рыбнадзора…