В ТЮРЬМЕ СУГАМО - Юрий Корольков

Я провожал глазами согбенную фигуру отца, пока он не скрылся за дверью, сопровождаемый тюремными надзирателями».

Прошло еще полгода, и кассационный верховный суд утвердил приговор, не найдя смягчающих обстоятельств. Все эти месяцы отец Ходзуми Одзаки жил в столице. Он истратил все свои деньги, голодал, ждал. Теперь иссякла последняя надежда. Когда божественная принцесса Коноя Модзакура-химэ пришла с юга, превратив бутоны на деревьях вишни в прекрасные цветы, когда для всех наступил праздник сакура, в эти дни разбитый непомерным горем Хидетаро вернулся в свой одинокий дом на Формозе. Здесь тоже праздновали большой матсури – праздник вишни, но, вместо ветки цветущей сакуры, на калитке своего дворика Хидетаро увидел надпись: «Отец врага народа, изменника родины»...

Он молча вошел в дом, снял с плеча дорожную корзину, поднял крышку, достал пакет, в котором лежали копии писем сына к невестке Эйко, и принялся их перечитывать. Письма успокоили его. Нет, сын не может быть изменником родины! У него было большое сердце, переполненное любовью. Пусть люди прочтут эти письма, и они узнают, каким был Ходзуми! Хидетаро издаст эти письма и назовет их словами Ходзуми, обращенными к Эйко: «Любовь, подобная падающей звезде». А если боги не дадут ему сил осуществить задуманное, пусть это сделает младший сын – Ходзуки... Так решил старый Хидетаро Одзаки.

А в тюрьме Сугамо после утверждения приговора снова потянулись томительные дни. Каждый день для осужденных на казнь мог быть последним. И так продолжалось много месяцев.

Рано утром 7 ноября 1944 года в одиночную камеру Ходзуми Одзаки вошел начальник тюрьмы. Одзаки что-то писал, склонившись над дощатым столом. Он поднял голову. Позади начальника тюрьмы он увидел стражу и все понял.

– Себун?[1]– спросил он.

– Да, – ответил начальник тюрьмы.

– Могу ли я дописать письмо?

– Я подожду...

Ходзуми склонился над последней страницей недоконченного письма. «Я хорошо знаю, – писал Одзаки, – что родные сетуют на меня. Они считают, что я совершил нечто дикое и невероятное, что с моей стороны жестокий эгоизм не только перестать думать о себе, но и пренебречь счастьем жены и ребенка. Возможно, они по-своему правы. Но я слишком отчетливо видел недалекое будущее, я был так поглощен этим, что у меня не оставалось времени заботиться о себе и своей семье. Точнее даже, я не считал это нужным. Я был глубоко убежден, что, посвятив себя служению идее, выдвинутой жизнью нашего поколения, я служу высшим интересам – и своим и своей семьи.

Я хочу повторить снова: «Раскройте шире глаза, вглядитесь в нашу эпоху!»

Кто сможет понять веление времени, уже не станет ни завидовать другим, ни вздыхать о несчастье своей семьи. Моя работа позволяла мне увидеть будущее, постичь его, и это было самым близким и дорогим моему сердцу. Пусть меня этим и помянут. Это я и прошу вас передать всем».

Ходзуми Одзаки поднялся из-за стола. Он облачился в черное, церемониальное кимоно с белыми иероглифами.

– Я готов, – сказал Одзаки.

Начальник тюрьмы поклонился и пропустил осужденного вперед. Его увели. Начальник тюрьмы прошел в одиннадцатую камеру на втором этаже. Поклонившись узнику, он деловито спросил: правильно ли он называет имя заключенного – Рихард Зорге?

– Да, я Рихард Зорге. – Он поднялся с табурета, на котором сидел с книгой в руках.

– Сколько вам лет?

– Сорок девять.

Начальник тюрьмы уточнил адрес, по которому Зорге жил в Токио до ареста, и, удостоверившись официально, что перед ним именно он – осужденный на казнь, церемонно поклонился еще раз.

– Мне вменили в обязанность, – произнес он, – передать вам, что вынесенный вам смертный приговор по распоряжению министра юстиции Ивамура сегодня будет приведен в исполнение... От вас ждут, что вы умрете спокойно.

Снова традиционный поклон, на который Зорге ответил кивком головы.

– У вас будут какие-либо распоряжения? – спросил начальник тюрьмы.

– Нет, свою последнюю волю я изложил письменно.

– Вы хотите сделать последнее заявление?

– Нет, я уже все сказал.

– В таком случае прошу следовать за мной.

– Я готов, – спокойно ответил Зорге.

Это была мелкая, подлая месть – казнить коммуниста в день его большого праздника...

Рихард вышел из камеры. В гулких коридорах тюрьмы удалялся топот его тяжелых ботинок. В тюрьме Сугамо наступила тишина...

Рихарда провели через двор в тесный кирпичный сарай. Здесь его ждали прокурор, палач и буддийский священник. Рихард Зорге сам стал под виселицу на люк, сделанный в полу. Он поднял по-ротфронтовски над головой кулак и громко произнес по-русски:

– Да здравствует Советский Союз!.. Да здравствует Красная Армия!..

Палач накинул петлю.

Было десять часов тридцать шесть минут утра по токийскому времени. В Москве – на шесть часов меньше. На предрассветных улицах советской столицы проходили войска Красной Армии, орудия, танки подтягивались к Красной площади для участия в Октябрьском параде.

Близилась победа Вооруженных Сил Советского Союза над германским фашизмом, победа Красной Армии, в рядах которой состоял и коммунист-разведчик Рихард Зорге...

Было 7 ноября 1944 года.

Тело казненного Рихарда Зорге зарыли на кладбище Дзасигатани – кладбище невостребованных трупов, как называли это мрачное, заброшенное место на окраине Токио.

А прах Ходзуми Одзаки передали его жене. Позже, вспоминая этот ужасный день, Эйко написала в своих воспоминаниях:

«В темноте, под проливным дождем, я в одиночестве брела домой, прижимая к груди теплый ящичек с еще не остывшим прахом... Когда я пришла на вокзал Сибуя, поезда не ходили. На линии Токио – Иокогама случилась какая-то авария, и мне пришлось ждать поезда почти два часа. Наконец я втиснулась в битком набитый вагон и доехала до храма Ютондзи. Дом наш был погружен в полный мрак. На ощупь открыла ключом дверь, вошла в комнату и зажгла свет. И вот я снова в нашем доме, куда ты так хотел вернуться. Я вошла в твой кабинет, который ты так любил. Обливаясь слезами, я шептала какие-то слова и поставила урну с прахом на письменный стол... А за окном все лил и лил дождь...»

Через два дня, уже после казни, пришла открытка, написанная рукой Ходзуми. Он писал: «Становится все холоднее... Но я надеюсь собраться с духом и победить холод. Меня согревают чувства. Наша любовь подобна падающей звезде, летящей в вечность...»

Любовь подобна звезде, летящей в вечность!

Джейн Флеминг почему-то ужасно боялась своего шефа. Он напоминал ей героя когда-то виденного детективного фильма нагло-самоуверенного супермена с пронизывающими, раздевающими глазами. Такой не постоит ни перед чем для достижения цели. Подсознательное чувство опасности постоянно охватывало Джейн в присутствии Лесли Гровса, хотя руководитель учреждения, где она теперь работала, относился к ней вполне доброжелательно. Именно ему была обязана Джейн тем, что получила эту работу, после того как вернулась с Гавайских островов. Но когда Гровс вызывал ее в свой кабинет или просто разговаривал с ней, давая какие-то поручения, молодая женщина внутренне трепетала и рука ее невольно тянулась к открытому воротничку блузки.

С Гровсом Джейн познакомилась прошлым летом в инженерном управлении. Она пришла к нему по рекомендации друзей из авиационной фирмы, где когда-то работала. Перед ней за огромным столом сидел человек средних лет в форме полковника вооруженных сил Соединенных Штатов. Защитная рубашка военного покроя казалась тесной на его плотной фигуре, и сквозь легкую ткань выступали упругие бицепсы.

Не предложив Джейн сесть, Гровс прочитал письмо, окинул ее оценивающим взглядом:

– Ну что ж! Мне кажется, миссис Флеминг, вы нам подойдете. Точнее я скажу вам через неделю. Но имейте в виду, работать придется много, и комфорта не обещаю. Будете жить на краю пустыни... Согласны?

Конечно, Джейн согласилась. Что ей оставалось делать? Две недели назад она получила известие, что летчик Петер Флеминг не вернулся на базу и числится без вести пропавшим... Детей она еще раньше отправила к родителям на ферму, и сейчас для нее не имело значения, где ей придется работать.

– Ваш муж в армии? – спросил Гровс.

– Он летчик... Пропал без вести на Филиппинах.

– Ни вдова, ни замужняя! – определил Гровс.

Бестактность полковника покоробила Джейн. Она промолчала. Гровс поднялся, проводил ее до двери.

– Не забудьте еще об одном требовании, которое мы предъявляем всем нашим сотрудникам, – сказал он, прощаясь, – не болтать лишнего. Вы умеете держать язык за зубами?.. Кстати, у вас красивые зубы, миссис Флеминг, – добавил Гровс и улыбнулся одними губами. – Вам никто не говорил об этом?

Солдафонские манеры, неуклюжие замечания Гровса шокировали молодую женщину до того, что она готова была отказаться от предлагаемой службы. Но, получив через неделю письмо с предложением оформиться на работу, Джейн все же отправилась на Вирджиния-авеню. Такого заработка, какой обещали ей в военном ведомстве, Джейн, конечно, нигде не получит. Учреждение Гровса носило странное и непонятное название – Манхеттенский проект. Но на дверях, выходивших на улицу, не было никакой вывески.