Сорвалась с крючка - Григорий Замчалов

Бабушка за двумя женщинами оделась в свое платье. Балахон она скомкала и бросила им в лысого: «Нате, мошенники, подавитесь. Может, другого дурака найдете».

И мы уехали домой. Часа через два вернулись Максим Иваныч и тетя Саша. Они сели обедать, а нас не позвали. Мы в этот день до вечера просидели голодными. Я пошел в мастерскую, думал там поесть и бабушке чего-нибудь утащить. Но хозяин не дал мне даже шапки снять.

«Вот что, ангел мой: забирай свою постель и чтобы больше тобой не воняло тут. Слыхал?»

Так мы и легли голодные. Утром к Максим Иванычу пришел лысый. Они побыли немного вдвоем, потом Максим Иваныч зашел к нам. Он швырнул на кровать бумажный сверток, глянул на бабушку и побелел: «Вот… деньги ваши… Радуйтесь, утешили сатану… Тут сто семьдесят. Остальные мы вычли за то, что жили у нас, кормились. За год, по пятнадцати рублей в месяц».

«А работала у вас, за это не считали?» спросила бабушка. Он ничего не ответил, повернулся и вышел. Немного погодя пришла тетя Саша. «Вам бы, маменька, уехать, в деревню бы. У нас теперь вам нельзя жить».

Бабушка смотрела на нее долго-долго. Потом покачала головой и сказала: «Сукина ты дочь! Это у тебя и повернулся язык — мать выгонять? А того не подумала — куды я теперь? Кому я нужна на старости лет? Избу отняли, а теперь ступай куда хошь, так, что ли?» — «Сами же виноваты. На весь город осрамили нас». — «Прочь! Прочь, окаянная!! Чтобы глаза мои не видали тебя».

После этого мы прожили у них с неделю. Бабушка себе места не находила. Она то собиралась уезжать в деревню, то откладывала это, то снова собиралась. Богу она совсем бросила молиться, разговаривать ни с кем не хотела, ела плохо, спать совсем не спала. За эту неделю она сделалась худая, как палка. Я пробовал уговаривать ее, утешать — куда там! И не смотрит даже.

Если бы не Анна Ивановна, жена товарища Михайлова, бабушка, наверно, с ума бы сошла. Она умная, Анна Ивановна. Ей кто-то рассказал про бабушкино крещение, и она сразу поняла, что нам теперь не мед.

Сначала она перетащила нас к себе — в няньки бабушку взяла. Бабушка у них пометалась еще с месяц и стала затихать, успокаиваться. Потом Анна Ивановна начала понемногу разговаривать с ней. Я не знаю, про что они там говорили, только бабушка с каждым днем все делалась веселее. К осени она совсем поправилась. А когда Анна Ивановна записала меня в школу, так она даже сказала: «Может, оно и лучше, что из деревни-то мы уехали. И правда, может, до дела дойдешь».

Ну, вот и все…

Ваня так круто кончил свой рассказ, что я с минуту сидел и ждал — не скажет ли он еще чего. Он догадался и повторил:

— Больше ничего. А в бога она теперь совсем не верит. Это баптисты ее отучили.

— Подожди, ты мне вот что скажи: что это за женщина подбежала к твоей бабушке? Что она ей сказала?

— Этого я не знаю. Спрашивал бабушку, она не говорит. Она раньше служила у лысого. С ней лысый тоже что-то сделал, а что — не знаю.

— Ваня, а почему это бабушка тебя в отряд привела? Ты что же, сам не хотел записываться?

Ваня густо покраснел и даже вскочил на ноги.

— Да нет же! Это уж ребята рассказали. Они знают, как было дело, а рассказывают так нарочно. Это все Коля твой, ему бы только позлить кого-нибудь да посмеяться над ним. Тут вовсе так было. Первую зиму я очень много занимался, мне надо было сразу две группы пройти. Поэтому я, кроме книжек, ничего не знал. Зато на второй год я по-настоящему узнал всех товарищей, стал участвовать в школьных кружках и комиссиях. И про отряд узнал. В тот вечер я как раз был у одного парня. Мы с ним уговорились, что завтра он насчет меня скажет Илюше, чтобы мне записаться. Прихожу от него домой, бабушка говорит: «Не раздевайся, сейчас мы пойдем с тобой». Я спрашиваю: «Куда?» — «Там узнаешь, куда». Ты же видал, какая она. Разве с ней можно сговориться? Ну, пошел я с ней, а она и привела меня прямо на сбор. Получилось, как-будто я не хотел, а она меня силой. Ей, наверно, Анна Ивановна посоветовала, вот она и повела…

В лагерь мы с Ваней вернулись отдельно — он вперед, я немного после. Чтобы не узнали, что он рассказал мне все. В палатке у меня сидел Коля. Он встретил меня словами:

— Где это ты пропадаешь? Я ждал тебя, ждал.

— Так, в лесу шатался. Не сидеть же мне в палатке все время.

— Дядя Миша, ты в последние дни как-будто сторонишься нас. Мы разве тебе сделали что-нибудь? Может, у тебя настроение плохое? Или, может быть, ты жалеешь, что приехал сюда?

Все эти вопросы он задавал с таким невинным видом, что вчера еще я принял бы их за чистую монету и начал бы жаловаться на старуху — вот, мол, из-за нее все, со свету сживает, терпеть больше не могу и т. д. Но теперь мы с Колей поменялись ролями: роль дурака теперь уже играл не я, а он.

— Что ты, что ты! — возразил я. — Мне очень нравится тут. Смотри, как я поправился, загорел. А ребята у вас — лучше не надо. С какой это стати я буду сторониться вас?

Коле мой ответ пришелся не по вкусу. Видно было, что он ожидал другого.

— Нет, я только думал…

— Что ты думал?

— Может, старуха тебе мешает?.. Из-за нее, может, ты и с нами так…

— Нет, она ничего. Ты знаешь, я за эти дни пригляделся к ней и вижу, что она, правда, хорошая. Очень хорошая. С ней можно ладить.

— Как это ладить?

Теперь уж он начинал злиться.

— Ну, как ладят — не знаешь? С хорошим человеком всегда можно поладить. А про нее ты сам говорил, что она хорошая. Правда, ведь?

— Да это-то правда…

Не легко отказаться от какой-нибудь затеи, когда она вот-вот готова удасться, особенно такому упрямцу, как Коля. А тут еще я подлил масла в огонь:

— Понравилась мне эта ваша Прокофьевна. Очень понравилась. Жалко, что мне скоро уезжать, а то бы мы с ней подружились. Хотя еще четыре дня, можно успеть.

Колю так и подкинуло.

— С кем? С Прокофьевной? Ни за что не подружишься. Вот увидишь.

— Увидим. Даю тебе слово — через два-три дня она сама тебе скажет об этом.

— Спорим — не скажет!

— Спорить я не буду, а доказать тебе докажу.

Конечно, в этот день я не уехал. После Ваниного рассказа мне захотелось поближе присмотреться к Прокофьевне. С Колей я, правда, шутил и старался позлить его. Но если бы мне удалось подружиться со старухой, я и в самом деле был бы рад. А в том, что мне это удастся, я теперь не сомневался. Стоит ей только объяснить, кто я такой, и она растает. Станет ласковой, доброй, может быть, расскажет про баптистов что-нибудь. Надо только поймать ее одну, а то при других неудобно будет говорить.

Вечер прошел неудачно. Сначала было торжество: ребята достали где-то бредень и наловили ведерко рыбы; начались приготовления к варке ухи. Прокофьевна была главным поваром и только распоряжалась. Штук пять девчат — первые ее помощницы — чистили картошку, резали лук, приготовляли перец и соль. Ребята собирали в лесу валежник, таскали воду, прилаживали треножник и котел. Потом долго суетились и кричали вокруг костра. Наконец при всеобщем ликовании уха была объявлена готовой. Весь лагерь, 32 человека, пришел ужинать. Каждому досталось ложки по две. Вряд ли кто наелся, но зато все были довольны. Ребята до сих пор вспоминают и хвастают своей знаменитой ухой.

После ужина вернулись к палаткам, но Прокофьевна опять была окружена целой толпой, и поговорить с ней нельзя было. Обращались с ней в этот вечер как-то особенно заботливо и нежно. Оказалось, что утром было получено письмо от Анны Ивановны. Она возвращалась домой, и Прокофьевне тоже надо было уезжать. Поэтому все наперерыв старались доказать ей свою любовь. Сама она тоже заметно расчувствовалась.

— Ишь, сорванцы, — говорила она, поглаживая рыжую веснущатую девочку. — Привыкли ко мне. Вот уеду, ругать-то вас и некому будет.

Только когда я попробовал высунуться на свет, брови ее сошлись, и я увидел прежнюю Прокофьевну — сердитую, неприступную. Она сейчас же встала и объявила:

— Ну, девки, спать пора. Пойдемте спать.

И ушла с девчатами. Коля подошел ко мне и не захотел даже скрыть своего торжества:

— Ну, видишь? А ты хотел подружиться с ней.

Я в первый раз по настоящему рассердился на него, однако, и виду не показал.

— Подожди еще. Я, ведь, не говорил тебе, что сегодня сделаю это.

— Теперь ты вряд ли успеешь, она, ведь, послезавтра уезжает.

— Посмотрим, может, и успею.

Утром мне повезло. Я вышел на реку и нашел там Прокофьевну одну. Она полоскала белье. Чтобы начать разговор, я сказал:

— Бабушка, давайте я вам помогу выжимать.

— Сама выжму, буркнула она, не поднимая головы.

— Да зачем же, когда я могу! Смотрите, какой я здоровый. А вам трудно.

Она промолчала, только сильней затрепала в воде какую-то рубашонку, так что всего меня окатила брызгами. Тогда я приступил прямо к делу.

— Вот что, бабушка. Вы меня за баптиста считаете, да? Вон даже разговаривать не хотите. А, ведь, я не баптист вовсе.