Армагеддон. Крушение Америки - Юрий Бурносов

Два Тростника приказывает отодвинуть крышку.

От Великого Урагана остались одни кости, завернутые в дорогие ткани. Пожелтевший череп скалится приветливой улыбкой.

Теперь приходит черед самого главного. Того, о чем говорил ему Болон Окте.

Два Тростника забирает у одного из воинов факел, и, недовольно ворча, растапливает на его огне шар пчелиного воска. Воск капает на кувшинчик, покрывая его неровным желтым слоем. Два Тростника достает золотую палочку и пишет на воске один-единственный иероглиф. Потом он погружает в мягкий еще воск серебристую фигурку жука. Теперь кувшинчик надежно запечатан.

Когда придет срок, отпущенный Владыкой Севера, печать будет сорвана, и смерть, таящаяся в кувшине, вырвется наружу.

Но это будет еще не скоро, спустя три бактуна.

Дело сделано, и Два Тростника чувствует себя опустошенным и легким. Он велит воинам вернуть крышку на место, стать на колени и закрыть глаза.

Воины догадываются, что их ждет, но не смеют ослушаться Говорящего с Богами.

Уколы обсидианового ножа точны и милосердны. Густая кровь обагряет плиты подземной усыпальницы.

Совершив это последнее в своей жизни жертвоприношение, Два Тростника ложится рядом с саркофагом, подтягивает ноги к животу и закрывает глаза.

Его господин, Болон Окте, ждет своего верного слугу в небесных чертогах.

Глава первая

Склеп и кувшин

«Народы, некогда могущественные, а ныне вымирающие и пришедшие в упадок, Я не вправе продолжать, пока не воздам дань уважения тому, что вы оставили нам»

Юкатан, Мексика, декабрь 2012 года

Роулинсон смял жестяную банку из-под пива «Текате»[2] и зашвырнул в кусты, спугнув паукообразную чернорукую обезьяну, которая с интересом наблюдала за археологами. Заверещав, обезьяна кинулась наутек, а Роулинсон мрачно вопросил:

– Скажите, только мне кажется, что все мексиканское пиво отдает мочой?

– А я тебе говорил: в любой стране нужно пить и жрать только то, что является для нее аутентичным. То есть в Мексике надо пить текилу и мескаль, а вовсе не пиво. Пиво надо пить в Европе.

Сказав так, Блэки вытер с грязного лба пот и вновь принялся работать ломиком. Широкую каменную плиту они с трудом обнаружили под пластами земли и плотной тропической растительности. После того, как ее расчистили, Блэки воодушевленно принялся ковырять плиту ломиком, под неодобрительным взглядом Роулинсона, который вообще скептически относился к археологии.

Блэки обливался потом, но местное пиво принципиально игнорировал. Роулинсон пожал плечами и вытащил еще одну банку из портативного холодильника.

– Может, поучаствуешь немного? – спросил Блэки.

– Смотреть гораздо интереснее, – покачал головой Роулинсон. – К тому же я уверен, что под этой чертовой плитой ничего нет.

– Там пустота, я тщательно простукивал, – возразил Блэки. – Я думаю, что здесь расположен вход в подземный склеп. Да он и должен быть здесь – все пирамиды индейцы строили по примерно одному плану.

– Потому что у них не было архитекторов, которые дерут за это бешеные бабки, как в наше время, – сказал Роулинсон, вскрыл банку и обрызгался пеной.

– Когда Альберто Рус Луилье нашел подземный тоннель в Паленке[3] под Храмом Надписей, ему тоже никто не верил. А там оказался как раз склеп с иероглифами, саркофагом и костями одного из древних правителей.

– Ты кое-что упустил, коллега. Во-первых, Альберто Рус копался там четыре года. Во-вторых, он делал это не самолично при помощи кривого ржавого ломика, а руководил командой рабочих. Ну, и самое главное – Луилье работал в Паленке совершенно легально, по линии Национального института антропологии и истории Мексики. Поэтому лично я готов остаться на пару дней, но не больше. Куда-куда, а уж в мексиканскую тюрягу я точно не собираюсь.

– Трусливый гринго[4], – с улыбкой сказал Лафонсо Ченнинг. – Давай твой лом, Алан, я тебе помогу.

Негр взял у Блэки ломик и стал прикидывать, куда бы его всунуть, чтобы плита подалась.

– Да расколи ты ее, – посоветовал Роулинсон. – Ты здоровенный черный парень, если хорошенько врезать, плита и развалится.

– Ты с ума сошел?! – искренне возмутился Блэки, сидя на камне и тяжело дыша.

– Да здесь и так мало что сохранилось. Чертов городишко старше, чем Ламанай в Белизе, к тому же я уверен: если здесь что и было, то самое ценное разграбили еще конкистадоры, а потом сюда приходили поживиться все, кому не лень.

– Ты забыл, что сказала нам старуха? – послышался сверху голос. По раскрошившимся и сгладившимся от времени ступеням храма-пирамиды осторожно спускались еще трое членов экспедиции – Ломакс, Леттич и русский, Игнат Нефедов.

– Ничего я не забыл, tovarishch, – с улыбкой сказал Роулинсон. Он всегда называл русского так, полагая, что это должно раздражать Нефедова, но тому было до лампочки. – У этих чокнутых обитателей сельвы любая гора или ущелье – жилище злых духов, проклятое место. Что тогда сказать о заброшенном городе? И вообще, у вас в России, наверное, фильмы ужасов запрещены?

– Вовсе нет, – Нефедов спустился и помог спрыгнуть Леттичу, который заметно хромал.

– А если нет, то ты должен знать, tovarishch, что в любом мало-мальски достойном фильме ужасов есть такой персонаж как местный житель, говорящий путешественникам что-то типа: «На вашем месте я бы туда не ездил». А что придумано сценаристами и продюсерами, то, как правило, к реальной жизни отношения не имеет.

– Ты, наверное, и на сигналы светофора не реагируешь? Он ведь тоже говорит что-то типа: «На твоем месте я бы туда не ездил», – сказал негр и громко рассмеялся. Его вяло поддержали, после чего Леттич пожаловался:

– Кажется, я растянул связки.

– Этого только нам и не хватало, – пробормотал Роулинсон, исполнявший в экспедиции функции врача. – Сейчас, допью пиво и займусь тобой.

– Не нужно, – сказал русский, прихлопнув на щеке москита. – Там ерунда, разрыва нет… Я уже смазал гелем с ибупрофеном и наложил повязку.

– Спасибо, tovarishch, – отсалютовал ему пивной банкой Роулинсон.

Некоторое время все сидели молча, глядя, как Лафонсо Ченнинг возится с плитой. Нефедов вспомнил пресловутую старуху – сморщенную, темнокожую, облаченную в доходящую до лодыжек полосатую юбку-корте, блузу-уипиль и длинную шаль. Она стояла у обочины дороги, курила трубку и продавала ярко-красные перцы, разложенные на соломенной подстилке, и куски липких сладостей из кактуса. Длинный «лендровер» экспедиции остановился возле старухи, и Роулинсон вступил с ней в длинную сложную беседу, вручив для начала банкноту в пятьдесят песо. Старуха вначале отвечала охотно, даже улыбаясь, потом помрачнела и, собрав в складки шали нехитрый товар, демонстративно убралась прочь.