Звучит повсюду голос мой - Азиза Джафарзаде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы успокоить Мешади Имамгулу, ахунд сказал:
- Абу следует почистить так, чтобы ничего не осталось. От сухого сухому ничего не будет, слава аллаху...
Но Мешади Имамгулу не мог успокоиться.
- Но ведь грязь попала вместе с водой, а вода промочила ткань! А ткань чистошерстяная, ручной выделки, из Мешхеда!
Тут уж раздражение овладело не только маленьким Азимом, но и самим ахундом. С сожалением взглянув на жалкого, невежественного собеседника, ахунд терпеливо сказал:
- Конечно, вода была, но она испарилась, ее больше нет.
... Сеид Азим на мгновенье увидел давних собеседников, услышал их голоса, увидел в углу той комнаты маленького Азима. Где та комната и где сегодняшний меджлис?
Пока Сеид Азим возвращался в прошлое, Сона закончила свой танец и села к девушкам. Музыканты отдыхали, настрАйвали инструменты.
Стихли разговоры, полилась мелодия мугама. Печальная прекрасная мелодия потрясла русского гостя. Наклонившись к хозяину дома, он тихо спросил:
- Что это за чудесная симфония? Я слышал народных музыкантов и на Северном Кавказе, и в Тифлисе, еще в свой первый приезд на Кавказ в действующую армию, но подобной музыки мне слышать не доводилось.
- Да, вы правы, наши народные мугамы - это симфонии со своими музыкальными темами. Иногда это целый рассказ о подвиге, иногда лирическая поэма о любви. Случается, что в мугаме одна тема сменяет другую и тогда мугам особенно близок к симфонии. Вот сейчас музыканты исполняют лирический мугам под названьем "Кабили".
Теперь запел Наджафгулу, о котором мы говорили как о прекрасном каллиграфе и поэте. Но исполнявшийся певцом мугам был переложением на музыку известного фарсидского стиха:
Долго ль мне в тишине горевать и шептать:
"О да буду я жертвой твоей!"
О позволь наконец тебе громко сказать:
"О да буду я жертвой твоей!"*
______________ * Переводы стихов, кроме особо оговоренных, выполнены В. Коллегорским.
И снова Сеидом Азимом овладели мысли о Соне. Слова фарсидской газели натолкнули на новую для него рифму, незаметно для него самого начала рождаться газель с новым редифом* и размером. Слова звучали все яснее и яснее, и он не заметил, как музыканты и девушки-танцовщицы покинули комнату. Мысли теснились в его голове: "До каких пор человек должен будет скрывать свои чувства? Разве сокровенные желания обязательно греховны? Почему воспрещается говорить о любви и прекрасных женщинах? Даже восторженное признание "да буду я твоей жертвой" можно сказать во всеуслышанье только на таких вот меджлисах, о посещении которых не расскажешь даже у себя дома! Когда мусульманину будут дозволены любовные мечты? Почему стольких вещей следует стесняться? Почему страх перед старшим останавливает его в признании истины? До каких пор летучие мыши будут затмевать яркие лучи солнца своими черными крыльями? До каких пор, да буду я твоей жертвой?"
______________ * Редиф - повторяющиеся после рифмы слова или фраза.
Новая газель, воспевающая земные радости, отдавалась ударами сердца, он обращался к символу красоты, который с этого дня, по его убеждению, мог связываться лишь с красотой только что увиденной танцующей чанги.
Махмуд-ага незаметно руководил меджлисом. Слуги принесли и унесли воду в кувшинах и тазы для споласкивания рук. Расстелили на коврах скатерти.
На больших фарфоровых блюдах исходит душистым паром шафранный плов с тмином. На скатерти теснятся большие пиалы с гарнирами и приправами к плову, разноцветные кувшины с прохладительными напитками.
Махмуд-ага особенное внимание уделял князю Гагарину, не знакомому, как казалось хозяину, с обычаями Востока, но не упускал из поля зрения ни одного из гостей. Особенно его занимал молодой Сеид Азим. Казалось, что молодой человек не замечает, что ест, что делает; видно было, что мысли его далеко. Рза-бек рекомендовал его как тонкого поэта. "Надо получше с ним познакомиться", - подумал Махмуд-ага.
Уже убрали посуду, принесли кувшины и тазы для споласкивания рук, когда Махмуд-ага обратился к Сеиду Азиму:
- Говорят, вы пишете стихи, Ага, нам будет приятно, если вы прочтете что-нибудь, соответствующее нашему сегодняшнему, меджлису любителей поэзии и музыки.
Сеид Азим понял, что общество устраивает ему нечто вроде экзамена... Тут неуместны ни смущение, ни излишняя скромность. Не он ли сам минуту назад задавался вопросом: "До каких пор мы будем опасаться произнести собственное суждение, выразить собственное желание?" Ему представился случай вслух произнести то, что родилось только что на этом меджлисе. Пусть родившаяся здесь газель прозвучит впервые тоже здесь. Жаль, Сона не услышит этих строк, не узнает, что Сеид Азим сочинил их, вдохновленный ее танцем...
Если господа позволят... - начал он, заливаясь краской.
Со всех сторон отозвались голоса:
- Просим!
- Пожалуйста!
- Начинай!
Он приподнялся на коленях и постепенно нарастающим, усиливающимся голосом начал газель.
Князь Гагарин с интересом прислушивался к мелодии незнакомой речи. Это не было похоже на чтение русских или французских стихов. В том, что читал молодой человек с умными, внимательными глазами, не чувствовалось ритмики, знакомой князю, скорее всего это напоминало морской прибой: волна то ударяет, то откатывается и затихает... Что-то в этом стихосложении напоминало мугам, который давеча исполняли музыканты. Он улавливал в конце каждого периода повторяющиеся слова:
Зашатался, упал, потерял я сознанье и речь, как Муса,
Потому что божественный свет, как и он, пред собой увидал.
Был рожден мусульманином я, стал красавицы нежной рабом,
Потому что сиянье Мухаммеда в ней лишь одной увидал.
Не увижу я больше ее, вот и плачу теперь день и ночь,
Словно только вчера, как во сне, все, что было со мной, увидал.
Как только затих голос Сеид Азима, раздались восторженные отклики:
- Какой талант!
- Молодец, хорошим поэтом будет!
- Не "будет", а уже есть поэт!
- Ах, земля Ширвана! Кто выпил глоток ее воды - уже поэт...
- Ты из каждого родника по целому озеру выпиваешь, что ж поэтом не становишься?
- Откуда знаешь, что не становлюсь?..
- Да, и в самом деле красоту меджлиса Махмуда-аги можно сравнить разве что с прекрасным сном!
Но были и другие голоса:
- Детка, как скоро ты отрекся от мусульманства и решил стать шейхом Сананом, полюбившим христианку? Может быть, тоже собираешься пасти свиней своей возлюбленной?
Шутки и смех усилились. Махмуд-ага торопливо переводил князю сначала содержание газели, а потом и разговоры по поводу нее. О шейхе Санане, влюбленном в христианку и согласившемся ради нее пасти стадо свиней, он тоже рассказал... Во время перевода губы художника мягко подрагивали в улыбке. Как только Махмуд-ага кончил, князь поднялся, подошел к поэту и крепко пожал ему руку.
Сеид Азим, ожидавший слов одобрения от Махмуда-аги, растерялся от рукопожатия князя, сердце его колотилось, ему казалось, что все это слышат. Но он понял, что экзамен при госте сдал успешно.
Махмуд-ага, молча наблюдавший эту сцену, медленно и не без довольства проговорил:
- Браво, Сеид, если бы я услышал эту газель от другого, если бы не увидел в ней примет нашего меджлиса, то подумал бы, что она принадлежит перу великого Физули. Молодец, клянусь памятью покойного отца, ты прославил наше сегодняшнее торжество, возвысил нас перед князем. Вот и он восхищен гармонией ее звучания. Его, как и всех нас, восхитило то, что газель эта сочинена экспромтом, у нас на глазах. Прошу тебя, Ага, запиши ее, и пусть Наджафгулу ее перепишет и заучит для наших будущих меджлисов!
Гости расходились под впечатлением прекрасного вечера: великолепный танец красавицы Соны, неожиданные стихи Сеида Азима, такие мелодичные и смелые...
Сеид Азим и Тарлан вышли вместе. Оба были взволнованы... Для поэта это был особенный день. Впервые он вынес на публичный суд свои стихи, да еще такие неожиданные для него самого; впервые он присутствовал на подобном собрании ценителей муз. Музыка звучала еще в его ушах, перед глазами все еще танцевала Сона... Его сравнили с великим Физули, перед чьей поэзией он преклонялся. Только от одного этого сравнения может закружиться голова. В душе его зрели новые надежды... Его произведения будут нравиться, их будут заучивать нАйзусть, подобно тому как он заучивал полюбившиеся строки Низами и Физули...
Дед Сеида Азима - Ахунд Гусейн часто говорил внуку: "В Ширване под каждым могильным камнем лежит поэт... Я заметил, сын мой, что ремесел ты сторонишься. Увлекаясь науками, изучая серьезно богословие, ты и моллой не хочешь стать. По своему характеру ты не сможешь стать слугой этого пути. Но быть слугой пера значит быть слугой правды. Чем правдивее ты будешь писать, тем больше будешь нуждаться. Если не будешь клонить голову перед владетельными беками, жизнь твоя пройдет в мучениях и бедности, как у великого Хагани, похороненного на чужбине, как у царственного шейха Низами Гянджеви, как у служителя в мавзолее имама Гусейна в Кербеле могучего Физули. Ты будешь вечно виноват перед своей семьей, которую не сможешь накормить. Берясь за перо, ты прежде должен подумать о грядущих днях, заранее быть готовым на страдания, унижения, попреки. А мало ли хулителей-невежд? Ты будешь живым распят на кресте, как Иисус, тебе отрубят голову, как имаму Гусейну в Кербеле! Жизнь истинного поэта всегда кончается трагически. Выдержишь ли ты все это? Пути поэта устланы не цветами, они заросли колючками... Ради одного пуда пшеницы, одного мельничного помола муки нельзя сочинять незаслуженные оды-восхваления, это недостойно настоящего поэта. Это к лицу только грамотным бакалейщикам, которые, выдумав себе пышный псевдоним, принимаются между делом за стихотворство... В Ширване есть поговорка, что каждый бакалейщик мнит себя поэтом. Но поэт не должен думать, что он бакалейщик, он не должен свою поэзию взвешивать на весах и продавать! Поэзия, поэтический дар - великое сокровище. Коран сочинен в стихах, поэтому быстро овладевает умами. Пророк благословенный хорошо постиг эту прекрасную особенность поэзии... Но не все рифмованное есть поэзия... Если, сын мой, у тебя талант большого поэта, не делай его товаром для продажи!" Сеид Азим и сейчас, спустя годы, не осмелился бы прервать деда... Губы его шептали:
