Штрафная мразь - Сергей Герман

А вот в штрафные роты направлялись, как бывшие офицеры, так и бывшие старшины, сержанты, ефрейторы, рядовые. Офицер мог попасть сюда лишь в том случае, если по суду лишался воинского звания. Тогда то он и направлялся в штрафную роту, как рядовой.

Командиры бригад, дивизий и выше могли своим приказом направлять подчиненный им средний и старший командный, политический и начальствующий состав в штрафбаты, а командиры полков и выше — только рядовой и младший командный состав и только в штрафные роты.

Это нововведение давало шанс всем провинившимся «искупить вину кровью» и воевать, а значит, и жить, а не с пятном позора гнить в земле.

Пуля — она ведь, известно дело, дура. Не всех же — насмерть!

Но молох войны перемалывал людей быстрее, чем поступало пополнение в штрафные части.

И тут очень кстати вспомнили про лагеря да тюрьмы. Руководство страны задало вполне логичный вопрос. Почему все советские люди должны были отдавать свои жизни за Родину и за Сталина, а всякое отребье: воры, жулики, грабители, убийцы и насильники в это время продолжали сидеть в тылу, имея трёхразовое питание, баню и прочие прелести социалистического общежития?

Держать преступников за тюремной решеткой или за колючей проволокой исправительно-трудовых лагерей и, по существу, ограждать их от обрушившейся на страну беды было бы откровенной нелепостью с точки зрения разумной логики. Ведь все эти «ущербные» люди, поставь их в строй, вполне могли пригодиться на фронте.

Тем более, власть не сомневалась: социально близкие, хотя и оступившиеся люди, и сами горят желанием встать на защиту социалистической Родины.

Кроме того, что направление в штрафную часть представляло собой альтернативу крайним мерам — расстрелу и длительному заключению, оно давало человеку реальный шанс вырваться на свободу.

И тогда во всех лагерях были развешаны патриотические плакаты: «Родина зовет!», «Все на борьбу с фашистскими захватчиками».

Родина ждала патриотизма от людей, которых до лета 1941 года рассматривала, как рабочий скот. И уже после военной катастрофы 1941 года, когда немцы с многочисленными союзниками проникли в глубь России, людей, находящихся в заключении, изолированных и лишенных права употреблять слово «товарищ» стали рассматривать уже как потенциальных героев и патриотов.

Во все управления и лагпункты ГУЛАГа были направлены директивы: Отбывающих наказание по уголовным статьям и желающим взять в руки оружие, освобождать и отправлять на фронт.

Желающих вырваться на свободу оказалось действительно много.

Поток прошений из лагерей с просьбами отправить на фронт, где собственной кровью и личным героизмом можно было доказать раскаяние и верность Родине, полился полноводной рекой.

Только в 1942–1943 годах специальными постановлениями ГКО на фронт было направлено более 157 тысяч бывших заключенных.

Кто-то в этом увидел возможность вырваться из лагеря и хоть ненадолго пожить жизнью пусть и не совсем свободного человека, но и не заключённого. Кто-то захотел воспользоваться шансом и изменить судьбу. Если, конечно, повезёт.

Риск конечно же был. Но рисковать уголовным было привычно, игру они любили. Тут уж, как повезёт. Сплошная игра в орлянку.

Вместе с тем, никто не хотел быть убитым и каждый рассчитывал, что ему повезёт.

Но Советская власть даже в самые тяжелые моменты войны не рисковала включить заключенных в ряды обыкновенных стрелковых частей. Поэтому освобождённые зэки направлялись в штрафные роты.

Освобождённые от наказания — воры, спекулянты, насильники, бандиты и прочий уголовный люд формировались в маршевые роты и в их составе направлялись на фронт. Был приказ Верховного Главнокомандования-ставить штрафные роты и батальоны в самом опасном месте, а при наступлении пускать первыми.

Согласно приказа получившие ранение считались искупившими вину кровью. С них снималась судимость, и после излечения они переходили в обычную стрелковую часть. Если штрафная часть во время боя теряла убитыми и ранеными 90 процентов, то все оставшиеся в живых считались прощёными.

Наказание до 5-ти лет тюрьмы заменяли на месяц штрафной роты. Восемь лет неволи — на 2 месяца штрафной. Десять лет — на три.

Чему равен месяц на передовой? Даже в простой части месяц приравнивается к трем, а в штрафной, может быть, и к году, или пяти годам или даже больше. Сказано ведь в Писании — один день сотворения равен миллионам лет.

Чтобы поседеть человеку в мирной жизни понадобится несколько десятков лет. А на войне человек это может случиться в течение нескольких мгновений.

С этого и началась наша история о советских штрафниках.

Третий лагпункт находился в стороне от железной дороги. До ближайшего посёлка нежно было топать пять километров.

Огромная территория лагеря, словно паутиной была опутана колючей проволокой.

Заканчивался утренний просчёт-перекличка. Из-за туч выползало блеклое солнце.

Тусклые лучи устало ласкали пожухшую траву, торчащую, вдоль колючей проволоки.

Она выгорела и умерла буквально за несколько дней жаркого тайшетского лета. Трава не человек, она не умела приспосабливаться.

Журавлиный клин уносил на своих крыльях последнее тепло и короткое сибирское лето.

Начиналась промозглая сырая осень. Деревья стояли желтые, по ветру летели мелкие листья. Шли дожди. Тяжелый сырой воздух был напитан гнилью, запахом мокрой земли.

В глубине жилой зоны виднелись ряды приземистых покосившихся бараков, сколоченных из брёвен и старых досок. Из щелей торчали пучки серой пакли. Стены вместо завалинок подпирала земляная насыпь. На некоторых окнах вместо стекла забитые фанерой рамы.

Ветер трепал линялое полотнище с надписью: «Коммунизм — неизбежен!», растянутое на крыше штаба.

Это утро начиналось как обычно.

В предутреннем небе над лагерем таял умирающий месяц. Белый луч прожектора скользил над частоколом и колючей проволокой.

По другую сторону частокола, в злой тоске, взад-вперед трусили от вышки к вышке продрогшие овчарки.

Со всех четырех сторон на зону были наведены пулеметы. Лагпункт казался мертвым: в предутренней тишине не раздавалось ни звука.

Заключённые спали, досматривая последние кадры своих снов. Они не отличались разнообразием. Всем снилось одно и то же. Кому то еда. Кому то женщины.

Многие спали в ватных штанах, укрывшись для тепла ватниками.

Порой кто-то вскрикивал во сне или что-то бормотал. Заключенные по ночам часто кричат — все дневные страхи, прячущиеся в подсознании, лезут наружу.

Многие кряхтели, стонали, почёсывались…

В углу барака, сидя за дощатым столом, под тусклой лампочкой, свесив голову на грудь дремал дневальный.

Заскрипела входная дверь барака. В дверном проёме мелькнул серый, как простокваша, рассвет.

Дневальный поднял голову, посмотрел мутными ничего не соображающими глазами и вновь провалился в сон.

Кто-то прошаркал к остывающей печке. Остановился. Промерзший. Сутулые опущенные плечи.

Бесхарактерный слабовольный подбородок, приоткрытый рот и болтающиеся уши шапки ушанки делали его похожим на старую больную собаку.

Это Шемякин, в прошлом профессор математики. Карьера удалась. Сейчас он числился золотарём. По ночам чистил выгребные ямы. Днём спал. Его место было в петушином углу. Но бывший профессор всё равно ценил свою работу и дорожил местом.

Шемякин расстегнул телогрейку и тощим, грязным животом прижался к теплым кирпичам.

На его лице было всегдашнее выражение истовости, сознания долга и какого-то унылого восторга.

Так он блаженствовал, даже мычал от удовольствия несколько минут.

Внезапно сумрак барака разорвал вопль ночного дневального: «Подъём»!

И едва он смолк, как на тощих соломенных матрасах под задрипанными одеялами началось шевеление.

Длинный барак с трёхъярусными нарами начал лениво оживать. Захлопали двери. По щелястому облезлому полу застучали сапоги, зашлепали подошвы резиновых чуней. Из открытых дверей потянуло сквозняком, и Глеб Лученков проснулся.

Кто-то кряхтел, разминая задубелое за ночь тело, кашлял, сморкался, кто-то бранчливо затевал перепалку с дневальным.

Появившившиеся бригадиры рычали «Чего, сволочи, «подъема» не слыхали?» и длинными жердями сбивали с верхних нар тех, кто пытался урвать лишнюю минутку сна.

Нары были устроены из круглых жердей и неструганых досок. На самом верхнем ярусе было теплее, но с потолка беспрестанно падали капли — испарения, скапливающиеся там от пота и дыханья.

Лученков, несколько секунд лежал неподвижно, с закрытыми глазами, будто стараясь отсрочить пробуждение и возвращение в явь.

Но ранняя побудка, словно приблудная собачонка, уже слизнула остатки сна. Глеб больно, до хруста потянул шею, дернулся и сел на своих нарах.