Женитьбы папаши Олифуса - Александр Дюма

Он обещал снять для меня комнату в гостинице «Императорский двор».

Итак, мы смогли спокойно отдаться течению Шельды и, в те редкие минуты, когда ветер и дождь позволяли нам подняться на палубу, бросить взгляд на проплывающие мимо пейзажи в духе Паулюса Поттера, Хоббемы и ван де Вельде.

Мы пробрались сквозь лес мельниц Дордрехта, рядом с которыми мельницы Пуэрто Лаписе выглядят пигмеями. В Дордрехте у каждого жителя есть своя мельница; их ставят на берегу реки, в садах, на крышах домов — маленькие, большие, огромные, для детей, для взрослых, для стариков. Очертания у всех одинаковые, но раскрашены они по-разному: попадаются серые с белыми кантами, похожие на вдов в полутрауре, печальные монашенки-кармелитки в черном, веселые бело-голубые паяцы. Не знаю ничего более удивительного, чем эти высокие неподвижные тела, ничего более причудливого, чем эти большие вращающиеся крылья. В тени мельниц стоят маленькие красные домики с зелеными решетчатыми ставнями — чистенькие, отмытые, очаровательные, они выглядывают из-за деревьев с кудрявыми кронами, с побеленными известью стволами. Эта прелестная панорама разворачивается перед нами со скоростью, какую развивают двести двадцать лошадиных сил судна.

Ближе к Роттердаму начинают встречаться корабли; неподвижно стоящие мельницы сменяются скользящими по воде судами: трехмачтовиками, бригами, шлюпами, рыбачьими баркасами. Есть и совсем особенные, с большим белым и маленьким голубым парусом, укрепленным высоко на мачте; кажется, будто по реке плывут огромные сахарные головы, завернутые в серую и синюю бумагу, и тают в воде; я говорю, что они тают, потому что, удаляясь, они словно погружаются в воду. Все это живет, действует, торгует, и вы чувствуете, как приближаетесь к той старой Голландии, что представляет собой один огромный порт и выпускает каждый год рой в десять тысяч судов.

В восемь часов вечера мы причалили в Роттердаме. Едва установилось сообщение между пакетботом и берегом, как я услышал свое имя. Приказчик Якобсона сообщал мне, что его хозяин в этот же день уехал в Амстердам, где меня с нетерпением ожидает его свояк Виттеринг, у которого еще вчера остановился Гюден.

Еще одна прекрасная новость! Гюден, так же как мы с Биаром, приехал ради коронации; это не только друг, но и собрат. Гюден столько же поэт, сколько художник; вспомните хотя бы одну его картину: потерпевший кораблекрушение, уцепившись за последнюю мачту, вычисляет путь по единственной звезде.

Мы спрыгнули на землю; нельзя было терять ни минуты: поезд на Гаагу отходил в девять часов, а было уже половина девятого. С деловым видом, свойственным людям, торопящимся на поезд, мы пересекли город и, как это было в Брюсселе, успели вовремя.

Через три четверти часа мы оказались посреди праздничного гулянья, шума, танцев, криков, музыки, ярмарочных балаганов, лавочек продавцов вафель и торговцев корнишонами.

Торговец корнишонами и продавец вафель — две специальности, заслуживающие упоминания: во Франции вы ничего подобного не найдете.

В Голландии пьянеют от корнишонов и крутых яиц и протрезвляются с помощью пунша и вафель.

Тот, кто желает приобрести веселое расположение духа, попросту останавливается у лавочки торговца маринованными овощами, выкладывает на прилавок пять су, берет вилку в правую руку и крутое яйцо — в левую.

Затем он тычет вилкой в огромную посудину, где золотыми рыбками плавают кусочки огурца размером с обычный корнишон.

Он вылавливает один из этих кусков, проглатывает его и немедленно заедает крутым яйцом.

И такие операции чередуются до тех пор, пока желудок не крикнет: «Довольно!». Выигрывают те, у кого желудок растягивается вдвое, втрое, вчетверо; причем победители платят не больше всех остальных: с каждого берут пять су.

Врачи разных стран изучали с медицинской и нравственной точек зрения различные виды опьянения: от водки, от вина, от пива, от джина — словом, от чего угодно.

Но, как мне кажется, никто еще не описал опьянения корнишонами.

Попытаюсь восполнить этот пробел.

Едва голландец опьянеет от корнишонов, ему сразу хочется шалить.

Вследствие этого он отправляется в лавочку продавщиц вафель.

Эти лавочки заслуживают подробного описания.

Они представляют собой вытянутый четырехугольник, план которого прилагается:

Обычно лавочку держат четыре женщины — две неопределенного возраста, две молоденькие и хорошенькие.

Все четыре носят фризский костюм.

Фризский костюм состоит из более или менее нарядного казакина, более или менее красивого платья. Но не в этом его оригинальность.

Необычность этому костюму придает двойная шапочка из позолоченной меди, плотно охватывающая виски. Над внешним углом каждой брови торчит маленькое золотое украшение, по форме напоминающее каминную подставку для дров.

К медным бляхам обычно приделывают две-три пряди накладных волос.

Всю эту постройку венчает чепец с лопастями.

И что же? Очень приятно для глаз это странное сочетание меди, обращающей голову в позолоченный череп, растущих на меди волос, а также кружев, которые гасят слишком яркие блики на тех частях чепца, что ими прикрыты.

Ремесло этих лавочниц то же, что у египетских танцовщиц или индийских баядерок, с той разницей, что они не танцуют и не поют.

Две женщины почтенного возраста сидят: одна — в кресле у входа, другая — в кресле у прилавка.

Они приросли к своим креслам.

Та, что у двери, печет вафли.

Та, что за прилавком, наливает пунш.

Молодые девушки заняты… довольно трудно сказать, чем они занимаются, особенно после того, как я рассказал, чего они не делают.

С первого взгляда они узнают людей, пьяных от корнишонов, и подают им знаки.

Если знаков оказывается недостаточно, они выходят из лавки и сами идут к пьяным.

Войдя в лавку, покупатель немедленно скрывается в одном из отдельных кабинетов.

Фризка идет за ним.

Затем туда относят тарелку с вафлями и чашу пунша.

После этого занавеси, скрывающие внутренность кабинетов от прохожих и посетителей лавки, опускаются с чисто голландским простодушием.

Через четверть часа гость выходит из кабинета совершенно трезвым.

Все это мы увидели вечером десятого мая, ровно через двадцать четыре часа после того, как покинули Париж.

За эти двадцать четыре часа мы проделали путь в сто шестьдесят льё по всем извивам и поворотам Шельды.

А затем забота нашего друга Жакана обеспечила нам готовые постели в гостинице, и мы уснули под звуки самой адской музыки, какую мне когда-либо доводилось слышать.