Девятая жизнь Луи Дракса - Лиз Дженсен

Снова звонят Филиппу Мёнье, составлявшему акт о смерти, просят диагностировать черепные травмы. Мы с Филиппом вместе учились в университете и поначалу дружили. Потом оба решили специализироваться на неврологии, и между нами возникло что-то вроде соперничества. Филипп, как и я, много ездит, и мы регулярно сталкиваемся на конференциях, обмениваемся грубоватыми приветствиями и скрываем агрессию, хлопая друг друга по спине чуть сильнее, чем нужно. У нас уже было несколько стычек, но нужно отдать Филиппу должное: он хороший, вдумчивый врач. На счету каждая секунда, и Филипп действует быстро, предупреждая начавшийся отек мозга. Сканирование показывает серьезные повреждения, но мозговой ствол не затронут. Самое опасное – опухание: мозг давит на черепную коробку. При помощи стероидов и вентиляции легких Филипп довольно скоро снимает эту проблему. Но ребенок по-прежнему в коме – 4 – 5-я степень по шкале Глазго.[23]

Я бы не стал называть воскрешение Луи чудом: медикам не положено прибегать к таким формулировкам. Врачи прокололись – вот это ближе к правде. Честно говоря, я сочувствовал Филиппу. В педиатрии крайне редко бывали случаи, когда ребенку, наглотавшемуся воды и получившему переохлаждение, диагностировали смерть. Можно, конечно, приукрасить собственный позор и назвать этот случай «неожиданным», «результатом неверного диагноза» или даже «феноменальным происшествием». Но факт остается фактом: через два часа после того, как ребенка официально объявили мертвым, он вдруг ожил. И по сей день ни один человек на земле толком не знает почему. Стоит ли говорить, какие неприятности будут у врачей – все они, включая Филиппа, чуть не проворонили ребенка. Вся больница стоит на ушах. Больница есть больница, врачи всегда психуют, но в тот день в Виши паранойя лезла через край.

Как-то нужно сообщить новости матери ребенка. Врачи решают обождать. Без толку ее будить, тем более что за это время ребенок может умереть снова – это совершенно не исключено при столь тяжелых черепных травмах. Тот самый случай, который явно может повлечь за собою «печальный исход». Через несколько часов мадам Дракс просыпается и изъявляет желание увидеть тело своего сына, а тот все еще жив, хоть и еле дышит, и тянуть с новостями больше нельзя. Мадам, похоже, ваш сын все-таки не умер. В редких случаях, не вполне невозможно, чтобы… Мы не до конца понимаем, как это могло… Она вне себя от счастья – она плачет, она ликует, она в смятении. Чудовищный стресс. Она прошла через ад, потеряла сына. И вдруг ей заявляют, что ее Луи – эдакий мини-Лазарь. Значит, самый страшный кошмар – позади?

Или совсем наоборот. Да, ее сын снова жив, и это счастье. Но, скорее всего, он останется, простите, растением. Услышав об этом, Натали Дракс сразу бледнеет и затихает. Представляю, что творилось в ее душе. Вчера, сидя в «скорой», она молилась о чуде, молилась богу, в которого давно перестала верить или вообще не верила. И вот, как она и просила…

Невероятно. Мадам Дракс вздрагивает и растерянно моргает.

Работа легких и других жизненно важных органов была восстановлена, но пациент не пришел в сознание, хотя состояние его стабилизировалось и улучшилось. Луи Дракс пробыл в неврологическом отделении доктора Филиппа Мёнье три месяца, так и не выйдя из комы. Затем у пациента случился приступ, и ему стало хуже. Согласно установленной процедуре, был одобрен его перевод в «Clinique de l'Horizon»[24] в Провансе.

Луи Дракс поступил к нам 10 июля в глубокой коме и стал моим пациентом…

В моем кабинете над столом, уставленным карликовыми деревьями, висит репродукция картины португальского художника по мотивам френологической карты Галля и Шпурцгейма.[25] Искусными мазками художник преобразил человеческий череп в произведение природной архитектуры, в систему разделов, где каждый имеет название, согласно френологическому видению нашего внутреннего мира: скрытность, щедрость, надежда, самооценка, время, целостность, родительская любовь, случайность и так далее. Полнейшая глупость, но отчего-то она возвышеннее, чем подлинное строение мозга, структурированная плоть: лобная доля, височная доля, теменная область, затылочные доли, палеостриатум, зрительный бугор, форникальный рефлюкс и хвостатое ядро. Помню, утром 10 июля, ожидая приезда Луи Дракса, я рассматривал эту карту, словно ища в ней подсказку.

Знаете что: прежде чем продолжить рассказ про Луи Дракса, позвольте сказать, что тогда я был совершенно другим человеком. Я был успешным врачом, верил в свою проницательность, хотя на самом деле жил по верхам. Мне казалось, я знаю живую жизнь изнутри, могу нащупать ее пульс, отгадать скрытые механизмы. Но я еще и не заглядывал вглубь. Еще не изумлялся. Скажем так: я был человеком, любившим свою работу – и даже с избытком, – но у меня имелись свои промахи, свои предпочтения, особенности и слепые пятна – кажется, так это называется у психологов. Мне не за что извиняться. В то ужасное лето, когда мир дал трещину, я был тем, кем был.

В то утро с самого начала все пошло вкривь и вкось – дома, я имею в виду. Стоял душный, не кормленный дождями июль, побивший все температурные рекорды в Провансе; каждый день за сорок градусов, по радио и телевидению без конца предупреждали о лесных пожарах – что-то в том году рановато они начались. Я сидел на балконе, млея на утреннем солнышке, доедал завтрак и пролистывал вчерашнюю «Le Monde».[26] В кухне раздавался грохот. Если я совершаю очередной брачный проступок, Софи склонна разгружать посудомоечную машину весьма оглушительно. Чтобы не будить лиха, я готов был уйти на работу в восемь, без традиционного поцелуя. Но когда я уже очутился на крыльце, Софи распахнула кухонное окно и высунулась, словно кукушка из швейцарских часов. Она помыла голову, и с волос капало.

– Мне тебя ждать к восьми или нет? Или я снова наготовлю и буду сидеть битый час, пока ужин не остынет?

Это намек на вчерашнее: я пришел в девять, Софи лежала на диване, вся заплаканная, а рядом валялись поздравительные открытки от дочерей, от сестры Софи и матери – все поздравляли нас с 23-летней годовщиной, о которой я начисто забыл, хотя наша старшая дочь Ориана звонила на прошлой неделе и напоминала, что нужно «устроить маман что-нибудь романтическое». Мало того, что я не устроил ничего романтического, так еще и вернулся домой совсем поздно, на редкость поздно, даже по моим меркам. Совершенно потерял счет времени, пересказывая своим пациентам центральную статью из журнала «Вопросы Неврологии в США».

– Это унизительно! Неужели нельзя проявить хотя бы капельку любви? – Софи ревела в голос, убирая со стола нетронутый ужин. – Я уже не понимаю, Паскаль, почему мы до сих пор не разошлись. Вместо того, чтобы пообщаться с собственной женой, ты обсуждаешь проблемы неврологии с коматозниками. Ты посмотри на нас, мы же в этом огромном пустом доме катаемся из угла в угол, как… Я прямо не знаю. Как два бессмысленных камешка.

Софи умеет смотреть правде в глаза, и на сей раз нащупала истину. Мне было очень стыдно, я извинился, но это не помогло. Для нашего брака наступили нелегкие времена. А ведь когда-то мы были счастливы. Смолоду нарожали детей, получилась прекрасная семья. А потом… ну, в общем. Наверное, так бывает у всех: лучезарные моменты, потеря доверия по мелочам, разъедающие душу сомнения, примирение, самоуспокоенность. В последние месяцы общественной библиотеке в Лайраке, которой Софи заведовала со свойственным ей рвением, грозили урезать фонды. Дочери отчалили в университет Монпелье, и без них жизнь казалась Софи горестной и неполноценной.

Насколько я знал, я любил жену. Но насколько я знал? Когда наше гнездо опустело, обнажились и другие прорехи: не только у нее – у меня тоже. Эмоциональные и физиологические. (Отчего женщине так трудно понять, недоумевал я, что мужчине временами потребно ее тело? Это же несправедливо, что мужчина изгоняется спать в одиночестве всякий раз, когда трясет ее клетку.) В то лето, когда полыхали пожары, еще до появления Луи Дракса, все будто катилось вниз по спирали.

От дома до работы, от двери до двери – пять минут пешком. В прозрачном воздухе стоял легкий утренний туман, пахло зверем – такое бывает в разгар охотничьего сезона. Жизнь, подумал я. Пахнет жизнью. Я люблю вдыхать аромат сосновой смолы, сдобренный морской солью. Он заводит ум, заставляет отстраненно взглянуть на завихрения нашей супружеской жизни. Софи легко успокоить цветами, особенно если букет дорогой, в прозрачной бумаге, перевязанный ленточкой. Я шел на работу через оливковую рощу и думал о том, что вечером на обратном пути зайду к сельскому цветочнику, куплю букет, и нам обоим полегчает. Впереди показалась больница – воссияла на солнце ослепительной белизной: выцветший бетон и нержавеющая сталь имплантированы каменной скорлупе девятнадцатого века, бывшему «l'Hôpital des Incurables».[27] Сердце мое возрадовалось. Когда приветливо разъехались автоматические двери и в лицо мне ударил охлажденный воздух, настроение взмыло к облакам.