Суриков - Геннадий Гор

Ценить натуру, наблюдать и изучать окружающий мир учил юного художника Николай Васильевич Гребнев. Он не уводил учеников от впечатлений, которые давала им жизнь, а, наоборот, расширял и укреплял их рассказами о картинах русских художников, виденных им в далекой Москве.

Гребнев был передовым человеком. Он прошел выучку в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. За портрет, сделанный масляными красками, и этюд девушки с кувшином, представленный им в 1855 году в Академию художеств, он получил звание «неклассного художника»[12]. Гребнев много читал, а главное, внимательно следил за успехами передовой реалистической русской живописи, изучал новые методы и приемы постижения действительности у Александра Иванова, Брюллова, Федотова.

Слушая рассказы учителя о рисунках и картинах замечательного мастера Брюллова, о пейзажах Айвазовского, который умел изобразить воду «как живую», Василий учился глубоко и правильно понимать изобразительное искусство.

После смерти отца жизнь Васи внешне текла без особых событий. Он прилежно занимался и в свободное от занятий время играл с ребятами-сверстниками, рисовал, помогал по хозяйству матери и старшей сестре Кате — носил воду, колол дрова. Красноярские зимы длинные, студеные, и дров каждая семья запасала много.

Надолго запомнилась Сурикову весна 1861 года. Он заканчивал школу.

На акте должен был присутствовать исполняющий обязанности губернатора. Гребнев знал об этом заранее. Желая обратить на своего любимого ученика внимание этого влиятельного человека, Гребнев поручил Сурикову нарисовать ему в подарок акварель — букет живых цветов с натуры.

Принимая подарок, старик, похожий на Державина, сказал школьнику:

— Ты будешь художником.

Эти слова поразили мальчика. Ему вспомнился рассказ отца о полной суровых испытаний жизни художника Александра Иванова, который над одной картиной проработал больше двадцати лет.

Вася поступил в Красноярскую прогимназию.

Гребнев не забыл своего бывшего ученика. Летом он водил Васю за город и на берег Енисея писать этюды и изучать натуру.

Василий рисовал с необычайным прилежанием. Все чаще вспоминались ему слова: «Ты будешь художником».

Но обстоятельства, казалось, не способствовали осуществлению этой далекой мечты.

Семья жила в нужде. Несмотря на сравнительную дешевизну красноярской жизни, Прасковье Федоровне нелегко было содержать троих детей — одеть, обуть их и накормить.

Сестра Катя вышла замуж и уехала жить в село Тесь. Там через два года после замужества она умерла.

Жизнь становилась все труднее.

Пытался Василий заработать хоть немного живописным искусством, расписывал он пасхальные яйца по три рубля за сотню, а однажды даже написал по заказу икону, но пасха прошла, и в раскрашенных яйцах больше никто не нуждался, «заказы» кончились…

Мать обратилась к знакомым, к бывшим сослуживцам отца.

При их содействии ей удалось устроить сына в Енисейское губернское управление на должность мелкого чиновника — канцелярского служителя.

Работа у него была несложная. Он переписывал от руки бумаги, отчеты и докладные записки.

Губернское управление помещалось вместе с другими «присутственными местами» — казенной палатой, губернским судом — на старой площади, недалеко от собора.

В «присутствии», склонившись над бумагами, трудились чиновники-старички, прослужившие всю жизнь, и молодые люди вроде Сурикова, только что начинавшие свой трудовой путь.

Василий в эти годы еще мало задумывался над своим будущим. Он был рад, что помогает матери содержать семью и дом. Придя со службы, он частенько спускался в подполье, где вместе со старинным казацким оружием и старинными мундирами хранились книги. При тусклом свете сальней свечи он запоем читал старые романы и повести. Особенно любил исторические книги.

Иногда заходили приятели — Андрей Абалаков, Крылев, красавец Митя Бурдин, дальний родственник Митя Давыдов, Алексей Мельницкий, композитор-самоучка, сочинявший грустные песенки и исполнявший их на гитаре. Молодые люди отнюдь не походили на чиновников и писцов. По праздникам они любили прогуливаться по улицам в широких шелковых шароварах, в поддевках, из-под шапок у них, согласно сибирской моде, выбивался казацкий чуб. Плечо к плечу, как это было принято в старину, они расхаживали с гитарой или гармошкой, пели песенки, как народные, так и сложенные их приятелем Мельницким.

Василий Суриков — коренастый, небольшого роста, типичный сибиряк — выделялся необычайной живостью, веселым выражением лица. В казацких глазах его часто вспыхивал задорный огонек. «…Веселая жизнь была, — вспоминал художник. — Маскировались мы. Я тройкой правил. Колокольцы у нас еще валдайские сохранились, с серебром…»

Участвовал Василий, и довольно охотно, в кулачных боях. Двое выходили драться, как тогда говорили, «один на один». Остальные наблюдали издали, подбадривали восклицаниями:

«Так его! Пусть не задается!»

«Задавал» не любили. Всеобщим сочувствием и расположением пользовался тот, кто держался скромнее.

Если один из противников падал, драка тотчас же прекращалась. Поговорка «лежачего не бьют» была законом.

Нередко происходили и групповые кулачные бои. зимой на льду реки. Одна сторона шла на другую.

Кулачные расправы были бытовым явлением и не всегда кончались благополучно. Был у Сурикова товарищ Митя Бурдин. Впоследствии Суриков рассказывал: «Едет он на дрожках. Как раз против нашего дома лошадь у него распряглась. Я говорю: «Митя, зайди чаю напиться». Говорит — некогда. Это шестого октября было. А седьмого земля мерзлая была. Народ бежит, кричит: «Бурдина убили». Я побежал с другими. Вижу, лежит он на земле голый. Красивое, мускулистое у него тело было. И рана на голове. Помню, подумал тогда: вот если Дмитрия-царевича писать буду, — его так напишу».

Однажды и сам Суриков оказался на волосок от гибели. За ним и его приятелями гналась толпа «противников».

«Наши, — вспоминал он потом, — дрогнули и бросились врассыпную… Я очутился в узком и темном переулке… Человек пять-шесть бросилось за мною. Что тут делать? Бегу так, что дух захватывает. Вижу: переулок заворачивает вправо и вдруг — приотворенная калитка. Мигом шмыг во двор, беззвучно запер калитку и стою ни жив, ни мертв, навалившись на щеколду. Две-три секунды — и уже слышен топот преследователей. Неужели заметили и сейчас ворвутся?.. Но еще момент, и я слышу, как толпа, тяжело дыша и топоча ногами, проносится мимо. А в голове опять мысль: вот так же, вероятно, и Артамон Матвеев[13] притаившись стоял и слушал, как бежали мимо двора стрельцы, и, сам не замечая того, я задумываюсь над тем, какое удивительное жуткое настроение создает этот топот мимо бегущей неведомой толпы…»