Перекресток - Лев Вершинин

— Я хочу к звездам, Домингес. Я давно не видел звезд.

— Почему же ты не улетел?

— Я — корабль. Я не могу летать один. Я ждал того, кто скажет мне: летим к звездам. А пришел ты.

— А пришел я, — подтвердил Домингес.

— Давай полетим к звездам, Домингес! Твоим людям станет хорошо. А мы полетим. Я покажу тебе звезды, которых ты не видел!

Это действительно был не простой Корабль — машина не способна требовать платы за помощь. Все оказалось очень просто: Корабль хотел лететь к звездам, а Домингес хотел, чтобы не стало Президента. Их желания сплетались — и одно было невозможным без другого, а вокруг был город, рассеченный бульварами, в многоэтажках копошились люди, и на десять миль в округе не было сиреневых калл, потому что цветы не растут на бетоне.

А где-то наверху были звезды, Домингес и Корабль хотели, в сущности, одного и того же — счастья, и он еще ничего не ответил, он думал даже, что не знает, как ответить, но Корабль понял его — и в стенах распахнулись широкие полукруглые окна. В них хлынула Площадь, она была вся в гвардейцах: плотные шеренги окружили Корабль, базуки истерично дергались, снаряды, прочерчивая воздух огненными хвостами, били по Кораблю, но Домингес не чувствовал толчков.

И наконец Площадь встала на дыбы, гвардейцы превратились в крохотные игрушечные фигурки, и Домингес увидел, как откуда-то сверху возник синий луч, он уткнулся прямо в шпиль с флагом, скользнул ниже — и Дворец поплыл, истекая сероватым дымом, а через секунду Дворца уже не было вообще. Луч качнулся по сторонам, стирая с бетона пирамидки, а потом Корабль почти незаметно дернулся, и на окна упала блестящая тьма.

3

Тьма была действительно блестящей, впрочем, то, что искрилось за окнами, вряд ли можно было назвать тьмой: оно вообще не имело определенного цвета; мерцающие точки скапливались, уплотнялись и вновь рассыпались — и все это было тьмой, но одновременно и не было.

Окна уже не были полукруглыми, они превратились в широкие, мерно пульсирующие овалы: казалось, Корабль дышит пространством, он распахивал окна все шире, стараясь поймать в них все, что плыло вокруг. Вся Вселенная окутывала серебристую иглу, а вокруг были звезды, такие, каких никогда не видел Домингес.

— Звезды, Домингес! — Корабль радовался, это было несомненно, радость сквозила отовсюду, она билась и в бешеной пляске бликов на стенах, и в пульсации окон, и сам Голос будто надрывался, и пытался сдержаться, и никак не мог, и не стыдился этого. — Смотри, это звезды! Они всегда разные, Домингес, но издали их нельзя понять! Мы увидим их совсем близко, Домингес… Я очень много раз видел их вблизи, но мне мало! Я хочу видеть их всегда, всегда, всегда!

Синие блики мерцали на стенах, Домингес попытался радоваться вместе с Кораблем, но стены отливали голубизной — и перед глазами дергался прямой синий луч, стирающий с бетона пирамидки. Планета осталась позади, а может быть, сбоку, она была сейчас лишь одной из точек в пляшущем бесконечном хаосе, и на ней больше не было Президента! Но почему-то Домингес не думал о Президенте; внутри была странная пустота, как однажды уже случилось: он тогда поступил в колледж, хотя по идее поступить не мог — дотаций было три, а претендентов на них много больше. Но когда вывесили списки, там было и его имя, и мать заломила руки, будто собираясь закричать, и глаза Кристины стали сиреневыми, как букет весенних калл, а отец крякнул и смял недочитанную газету, и только у него внутри было пусто.

Одна из разбегающихся точек была Планетой. Там больше не было Президента, но именно поэтому потеряло смысл все, что было сутью большей части жизни, и теперь Домингесу уже не нужно было быть Домингесом, а снова ощутить себя Омаром Баррейру он не мог. Это не могло придти в один миг, для этого нужны были годы — может быть, не меньше, чем потребовалось на то, чтобы выковать из Омара Баррейру Домингеса.

А Кораблю не нужен был Омар Баррейру, как, впрочем, не нужен был и Домингес, ему был нужен просто человек, любой, потому что Корабль не умел летать один к звездам, без которых в жизни Кораблей не больше смысла, чем в жизни людей, когда у них есть Президент. Корабль был счастлив, а Домингес нет. Человеку это было ясно, а Корабль ничего не понимал: он плескался в бесшумных волнах блестящей тьмы, он впитывал ее окнами, он, кажется, даже пофыркивал. Да, Кораблю было хорошо — так хорошо, что часть своего счастья он великодушно предлагал Домингесу!

Часть стены стала полупрозрачной, и на ней сменяли одна другую картины. Корабль показывал зеленые плоскогорья, заросшие крупными алыми цветами, похожими на маки, воздух над ними, казалось, тоже был зеленовато-алым; картины менялись, наплывали одна на другую: пурпурные океаны выплескивали на коричнево-черный песок розоватую пену, а в ней дробились осколки двух холодных багровых солнц, перламутровое небо вздрагивало над прозрачно-янтарными горами, и в нем плыли клинья золотогрудых длинношеих птиц. Непонятно, то ли Корабль вспоминал это для себя, то ли отдавал Домингесу, потому что стены беззвучно шептали: «Все это теперь твое, Домингес, бери… А сколько еще мы увидим…» — и янтарные отроги исчезли, а на смену им приходили новые горы, и птицы, и моря, и всюду были цветы, очень много цветов, но среди всех них не было ни одной сиреневой каллы.

— Что с тобой, Домингес?

Голос возник так внезапно, что Домингес вздрогнул. Голос был радостно-возбужден, но в нем чувствовалась и озабоченность. Корабль волновался; он, наверное, ощутил что-то, но вопрос был неуместен — Корабль мог бы и не задавать его, потому что заранее знал ответ. Конечно же, знал, ведь если бы не знал, то не мог бы и сказать то, что сказал:

— Ты жалеешь, Домингес?

Домингес пожал плечами. Внизу — или позади? — была Планета, и на ней больше не было Президента, и это было счастьем для Домингеса, а то, что все, оказывается, не так просто и теперь Домингесу нет нужды оставаться Домингесом, — это было личным делом Омара Баррейру. И в этом вовсе не был виноват Корабль, который сдержал слово и был теперь счастлив, и купался в плывущей мгле пространства. И с какой стати Корабль должен волноваться здесь, среди звезд, которые он любит? Домингес криво ухмыльнулся и ответил:

— Наверное, жалею. Но ведь это неважно?

— Это очень важно! — Голос Корабля уже не светился, стены стали тусклыми и перестали пульсировать. Они застыли и подернулись поволокой… Из-за этой дымной поволоки сияние тьмы померкло — и так же померк Голос Корабля. — Это важнее всего, Домингес! Нельзя лететь к звездам, если не хочешь.

— Но я лечу.

— Нельзя лететь к звездам, если не хочешь! — в Голосе прорвался страх, фразы зазвучали сбивчиво, неровно. — Тот, кто летит, но не хочет лететь, — болен, его нужно лечить. Но ведь тот, кто не хочет увидеть звезды, — тоже болен! А тебя не от чего лечить. Значит, ты здоров и все-таки не хочешь к звездам…