Стихотворения, не вошедшие в авторские сборники - Максимилиан Волошин

Младенца-бога.

В яслях лежала блудница и плакала.

А тощий аскет на сносях,

Волосатый, небритый и смрадный,

В райской гостиной, где пахло

Духами и дамскою плотью,

Ругался черными словами,

Сражаясь из последних сил

С голой Валлотоновой бабой

И со скорпионом,

Ухватившим серебряной лапкою сахар.

Нос в монокле, писавший стихи,

Был сораспят аскету,

И пах сочувственно

Пачулями и собственным полом.

Медведь в телесном трико кувыркался.

Райские барышни

Пили чай и были растроганы.

А за зеркальным окном

Сгнивший покойник во фраке,

Блудница из яслей,

Бог паровозный

И Божья Матерь,

Грустно меся ногами навозную жижу,

Шли на запад

К желтой, сусальной звезде,

Плясавшей на небе.

30 декабря 1915

Париж

«Из Крокодилы с Дейшей…»

Из Крокодилы с Дейшей

Не Дейша ль будет злейшей?

Чуть что не так —

Проглотит натощак…

У Дейши руки цепки,

У Дейши зубы крепки.

Не взять нам в толк:

Ты бабушка иль волк?

Июнь 1917

Коктебель

ТАТИДА

(НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ)

Безумной, маленькой и смелой

В ваш мир с Луны упала я,

Чтоб мчаться кошкой угорелой

По коридорам бытия.

12 октября 1918

«Вышел незваным, пришел я нерошеным…»

Вышел незваным, пришел я непрошеным,

Мир прохожу я в бреду и во сне…

О, как приятно быть Максом Волошиным

Мне!

<Лето 1923 Коктебель>

«За то, что ты блюла устав законов…»

Анчутке

За то, что ты блюла устав законов

И стопы книг на полках и в шкафах;

За то, что делала «наполеонов»

На тезоименитных торжествах;

За то, что ты устраивала сборы

На желтый «гроб», на новые заборы

И, всех волошинцев объединив,

Ты возглавляла дачный коллектив;

За то, что ты присутствовала скромно

На всех попойках и вносила пай

И — трезвая — была сестрой приемной

Упившимся бурдою невзначай;

За то, что ты ходила за больными

Поэтами, щенками… и за то,

Что, утаив пророческое имя,

Нимб святости скрывала под пальто;

За то, что соглашалась выйти замуж

За жуткого ветеринара ты,

За то, что как-то признавалась нам уж,

Что хромота есть признак красоты;

За то, что с осиянными очами

От Белого ты не спала ночами,

В душе качая звездную метель;

За то, что ты была для всех — АНЧУТКОЙ,

Растрепанной, нелепою и чуткой, —

Тебя благословляет Коктебель!

1 сентября 1924

Коктебель

МИСТЕРУ ХЬЮ

Е. С. Кругликовой

Хорошо, когда мы духом юны,

Хоть полвека на земле цветем,

И дрожат серебряные струны

В волосах и в сердце молодом.

Мир любить, веселием согретый,

Вольных гор синеющий уют

И чертить немые силуэты —

Беглый след несущихся минут.

Знать лишь то, что истинно и вечно,

Красотою мерить жизнь свою

И над жизнью танцевать беспечно,

Как изящный мистер Хью.

9 сентября 1926

Коктебель

«На берегах Эгейских вод…»

На берегах Эгейских вод

Белье стирала Навзикая.

Над Одиссеем небосвод

Вращался, звездами мерцая.

Эфир огнями проницая,

Поток срывался Персеид.

И, прах о небо зажигая,

Не остывал аэролит.

Я падал в бездны. Мой полет

Насквозь, от края и до края,

Алмазом резал синий лед,

Пространство ночи раздирая.

Денница — жег миры тогда я,

Сам пеплом собственным повит,

Но, стужу звездную пронзая,

Не остывал аэролит.

Из века в век, из рода в род, —

Лафоргов вальс планет сбивая,

Сперматозоиды фокстрот

Танцуют, в гроте нимф сверкая.

И Афродита площадная

Тела качает, дух щемит,

Чтоб, вечность оплодотворяя,

Не остывал аэролит.

Поэт, упавший к нам из рая,

Ты спишь под гнетом звездных плит,

Чтоб, в землю семя зарывая,

Не остывал аэролит.

<Август 1928 Коктебель>

НЕОКОНЧЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

«И был туман. И средь тумана…»

И был туман. И средь тумана

Виднелся лес и склоны гор.

И вдруг широкого Лемана

Сверкнул лазоревый простор.

Зеленый остров, парус белый,

«На лоне вод стоит Шильон»,

А горы линиею смелой

Рассекли синий небосклон.

И серебристые туманы

Сползают вниз по склонам гор,

И виноградник, как ковер,

Покрыл весь берег до Лозанны

И мягко складками идет

До самой синей [глади] вод.

<1899>

«Однажды ночью Он, задумавшись глубоко…»

Однажды ночью Он, задумавшись глубоко,

Сидел во мгле чернеющих олив

У темных осыпей Кедронского потока.

А возле головы, к кореньям прислонясь,

Одиннадцать дремали. И тоскливый

Холодный ветер дул с померкнувших равнин,

И ночь была темна и пасмурна… Один,

Облокотясь на черный ствол оливы,

Закутавшись в свой плащ, недвижный и немой,

Сидел и грезил Он, закрыв глаза рукой…

И дух унес его в пространство: во мгновенье

Увидел он широкий лик земли,

Мильоны солнц заискрились вдали…

И понял он, что пробил час виденья:

Гигантский смерч весь мир потряс до дна,

И проклятья и рыданья,

Как клочья пены в бездне мирозданья

Несутся <?> боги, царства, племена

<1901–1902?>

«Холодный Сен-Жюст…»

Холодный Сен-Жюст

Глядит величаво и строго,

Как мраморный бюст

Бельведерского бога.

<1904>

«Она ползла по ребрам гор…»

Она ползла по ребрам гор,

Где тропы свиты в перепутья,

И терн нагорный рвал в лоскутья

Парчой серебряный убор.

А где был путь скалами сужен,

Там оставались вслед за ней

Струи мерцающих камней

И нити сорванных жемчужин.

Белел по скатам белый снег,

Ледник синел в изломах стекол.

И на вершине — человек

Стоял один, как царь, как сокол.

…………………….

…………………….

…………………….

…………………….

И подползла и ниц лицом

Она к ногам его припала.

И стынут льды немым кольцом,

Овиты дымками опала.

И время медлит… Мир притих…

Сбегает жизнь. Еще мгновенье

И смерть…

<1904>

«Дрожало море вечной дрожью…»

Дрожало море вечной дрожью.

Из тьмы пришедший синий вал

Победной пеной потрясал,

Ложась к гранитному подножью.

Звенели звезды, пели сны.

Мой дух прозрел под шум волны.

Мой дух словами изнемог

Уйти назад к твоей святыне

И целовать ступнями ног

Лицо пылающей пустыни.

<1904–1905>

«Льняные волосы волной едва заметной…»

Льняные волосы волной едва заметной

Спадают гладкие и вьются на конце,

И глубиной безумной и бесцветной

Прозрачные глаза на бронзовом лице.

<Лето 1905>

«Царь-жертва! Ведаю и внемлю…»

Царь-жертва! Ведаю и внемлю —

Властные безвластны и провидец слеп…

Здесь, в дворце, собой душившем землю,

В темных залах, гулких, точно склеп,

Вырос царь.

Бродит он, бессильный и понурый,

За стеной скрипит <?> людской усталый ворот —

Хмурый город,

Мутный, красный, бурый.

Бред камней. Слои кирпичных стен

Как куски обветренного мяса.

Сеть каналов — влага синих вен,

Впалых окон мертвая гримаса.

Над уступом громоздя уступ,

Горы крыш и толпы труб,

Едких дымов черные знамена.

Грузно давит этот город-труп

Мутной желчью полог небосклона.

Город грезит древнею бедой,

Лютость волчью, чудится, таит он.

Каждый камень липкой мостовой

Человечьей кровию напитан.

[Камень этот] чует злую весть,

Стоки жаждут яда крови новой.

В тесных щелях затаилась месть,

Залегла во тьме многовековой.

И дворец всей тяжестью своей

Давит их — и бурый город-змей

Сжался весь, как душный злобой аспид,

И тяжел его тягучий взгляд.

Бледный Царь стране своей сораспят

И клеймен величием стигмат.

Цепи зал, просветы бледных окон.

Ночь длинна, и бледный Царь один,

И луна в туманах, точно кокон,

В тонких нитях снежных паутин.

По дворцу змеится непонятный шорох,

Скрип паркета. Лепет гулких плит.

Точно дно в серебряных озерах,

В этот час прошедшее сквозит.

<1906>