Приближения к Афону - Павле Рак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще, он неохотно говорит о себе и о прошлом своей келии. Но зато рассказал увлекательную историю о чудотворном источнике, из которого принес мне попить воды; потом кое-что о своих соседях-подвижниках, о живых и о тех, которых уже нет. Говорит: Святая Гора уже не та, что была.
От других насельников Афона я еще услышал, что при жизни его старца в келии был полный порядок. Всего было в достатке, но обо всем приходилось много заботиться. Я не спросил его, жалеет ли он о тех временах. Но не думаю, что жалеет. Более веселым, беззаботным, более погруженным в свое тихое «Господе, Иисусе», которое не сходит с его губ, он, наверное, не мог бы быть.
* * *Отвесная скала, на краю которой сидим я и мой молчаливый спутешественник, как огромный гвоздь, забита в лес – приблизительно восемьдесят метров под нами. Лес на крутом склоне спускается в сторону моря. Там далеко мерцает серебристая вода в сиянии солнца, которое готовится к закату. На нашем «гвозде» – небольшая терраса. Скала узким перешейком связана со склоном Афона, с громадами, которые пересекают глубокие овраги, полные снега. Если сидишь спиной к горе, а лицом к морю, по правую сторону в темном еловом лесу краснеют крыши сначала одной большой келии, а потом различаешь еще две-три. Керасья. Налево пропасть, а за ней высокая скалища, подобная той, на которой мы сами находимся, лишь более широкая, поросшая карликовыми деревьями.
Наша терраса похожа на наблюдательную вышку. Под ней видна целая сеть тропинок. (Конечно, если не учитывать, что скрыто под деревьями, все остальное, как на ладони, и не может ускользнуть от нашего взгляда.) Наверное, именно из-за своего доминирующего положения когда-то давно-давно это место было выбрано для языческого храма. От него остался лишь жертвенник: кусок скалы, выровненный наподобие стола, с высеченными каналами, которые обрисовывают два концентрических прямоугольника. В углу прямоугольника – круглая выемка, как чаша. А на другом краю – треугольник с наклоном. Туда лились дары. Вино? Елей? Кровь?
Языческий жертвенник над пропастью
Немного дальше, около полутора метров, высокие остатки двух домиков. И на своих местах цистерны в камне, с трещинами. Здесь когда-то жили монахи, чтобы «отогнать идолов». Жили, но и они ушли. Место уже давно пустует. Трудно поселиться здесь, где нет воды, нет огорода, нет хорошего пути, на этой высоте, открытой ветрам, которые дуют со всех сторон. (Однажды я здесь ночевал. Около полуночи поднялся сильный ветер, такой, что я подумал – сдует меня.)
Сидим, молчим и смотрим в зеленое море, болтая ногами. Размышляю о тысячах лет, которые здесь прошли почти незаметно, мало что изменив.
Вдруг, снизу, из леса, по направлению от Керасьи, кто-то пронзительно кричит. Зовет на помощь? Немного тишины, а потом опять. Потом слышим и другие звуки, от которых становится страшновато, как если бы с лошади сдирали кожу, а она в панике вырывалась. И опять слышен голос человека, сильного, самоуверенного. Голоса медленно приближаются. Вот они под нами, между елями, иногда видим, как что-то движется, потом скрывается от взгляда, тихо, осторожно спускается по крутой тропе. Впереди один монах в серо-черном, за ним на коротком поводе мул, а потом и второй монах, который тоже за собой тянет своего мула. Он-то и кричит. Теперь они точно под нами, слышен каждый шаг по камням. Монах громко кричит: «Айде, айде (давай, давай)», – а потом намного тише, успокаивающе: «Не бойся, маленький, ничего, ничего…»
Они прошли под самую скалу, тропинка параллельно с ней шустро ныряет вглубь. Они идут еще медленнее, почти ползут. Мул испуганно ревет все чаще и чаще. Стариковский голос монаха все чаще повторяет: «Не бойся, маленький, не бойся». И громко: «Пресвятая Богородице, помоги нам!» Вопль этот, из глубины души, предназначен и для самого монаха, чтобы поддержать его, и для животного, чтобы его успокоить, и, конечно, для самой Пресвятой. Пять, шесть, десять раз, громко, уверенно. Как Ей не слышать его, как не услышать? Мой спутешественник и я обмениваемся веселыми взглядами, улыбаемся.
Топот шагов начинает удаляться. Уже сто пятьдесят, двести метров от нас. Монах начинает, все еще громко, но как-то нараспев, в привычном ритме молитву. Смотрим на часы. Читает девятый час, сейчас начнет вечернее. Эти греки все знают наизусть. Голос стал звонким, мелодия типична для чтения псалмов. Подобным ритмом и подобным распевом и индусы читают свои молитвы. Восток. В начале строки подъем, потом горизонтальное бормотание, в конце, как удар. И опять. И опять.
– Дошел до «Славы», вот-вот закончит молитву, – говорит мой спутешественник, довольный, я бы сказал, даже с облегчением. Старцы и животные зашли за другую сторону скалы, мы их больше не услышим. Вот, такие они. Эта порода еще встречается. Святогорец, лес и животные – и Богородица.
* * *Мы покидаем суденышко и идем в гору отдельно от остальных: бодрый старичок лет семидесяти, одетый в дорожную рясу, с платком под камилавкой, и я, не готовый к блужданию по афонским тропам без указателей. Единственное, о чем мы смогли договориться – это то, что нам по пути. Мой спутник несет торбу, полную грубых шерстяных рубашек. Одну из них он оставляет на перекрестке дорог и рукой показывает мне, откуда за ней спустится монах. Солнце палит нещадно, и мы садимся под оливой отдохнуть. Ему хочется начать разговор, но наши возможности меньше нашего желания. Приходится прибегнуть к помощи рук, чтобы обменяться простейшими сведениями: кто откуда. Монах – из небольшого греческого скита, посвященного св. Пантелеймону. Идем дальше. Я вижу, как он срывает разные придорожные травинки, растирает пальцами, нюхает. Потом догадывается, о чем нам поговорить: держит травинку в руках и спрашивает: «А такая растет в Сербии?» Вопрос этот повторяется, когда мы проходим мимо кустов и деревьев. Отрицательные ответы его огорчают; чтобы утешить меня, он дарит мне ветку с дерева или куста. Зато, услышав подтверждение, он откровенно радуется, особенно, если я говорю, что таких растений у нас много. Для него, любящего все растущее, каждое мое подтверждение заполняет абстрактное пространство незнакомой страны дорогими существами. Из пустоты возникает пейзаж, который можно любить. И это для моего доброго собеседника – достаточная причина для веселья.
* * *И на самых скудных, скалистых обрывах, висящих над морем, цветут сады пустынников. Удивляюсь райским цветам там, где моя варварская логика могла бы ожидать чего-то гораздо более утилитарного. И это в мире, где торговля и снабжение извне сведены к минимуму. Почему гладиолусы, а не салат и картофель?
Я приветствую старика, склонившегося над цветами, и спрашиваю, как мне найти отца Димитрия. Монах поднимает ко мне озаренное светом лицо, из-под полуприкрытых век смотрят глубокие, добрые глаза. Молчит, как будто не сразу услышал или понял, а потом, неземной улыбкой сопровождая широкое движение руки, указывает направление.
Афонский пустынник, аскет. Как он отличается от нелепых представлений о чудаках, которые прокляли мир и покинули его, чтобы путем непрерывных мучений тела освободиться от малейшего воспоминания о всяком человеческом чувстве. Напротив, эта любовь и интерес к каждой Божьей твари, это впитывание в себя красоты и тишины мира, эта улыбающаяся душа, которая сияет для каждого случайного прохожего, – все это убедительно показывает, как можно примириться с миром, смирением очищать себя и все вокруг, под корой нетерпимости и греха открывать пространства непреходящей красоты.
Сажать не только картошку, но и «цветы бескорыстной любви». Не срывать их, не уносить, не извлекать из них доход, а, как этот аскет, только любить их, пребывать в точке, через которую проходит животворная энергия открытости истине мира. Но, чтобы заструилась эта энергия, нужны десятилетия молитвенного смирения, тысячи дней и ночей, подчиненных одной мысли: «Господи, помилуй мя, грешного, очисти мя от всякой нечистоты».
Пять чудотворных икон
Марево полуденной жары дрожит над огромным пустым двором. Нет ни тени, ни воды. Булыжный дворик, пыль и твердая утрамбованная ногами земля, проросшая кое-где пучками сухой травы. В проходах и коридорах монастыря Зограф – никого. Все отдыхают, даже мухи… Все, кроме одного человека, толкающего тачку у северной стены. После темных лестниц стены, залитые светом, слепят глаза. Сначала я плохо его вижу, пока иду через двор к его движущейся фигуре.
Уже по приветствию он понимает, что я из Сербии, радуется. Не только сегодня так пусто в монастыре. В громадных братских корпусах живет всего десять человек, гостей мало – монастырь далеко от моря – людей с родины, болгар, еще меньше. За весь год можно по пальцам перечесть.
На застекленной веранде монастырской кухни попиваем кофе и холодную воду. Затем анисовку, сначала чистую, потом наполовину разбавленную водой: она белеет как молоко. И, напоследок, арбуз. Солнце над нами раскаленное и белое. Мой любезный хозяин, видно, любит поговорить. Рассказывает о жизни в монастыре, о животных, расплодившихся в святогорских лесах. Множество волков из материковой Греции переселилось сюда. Даже если бы и были охотники, как найти волков на таком пространстве? Зимой, во время редких снегопадов, здесь опасно стало ходить пешком. Так, прихлебывая разные напитки и вспоминая даже о снеге, мы забываем жажду и зной этого дня.