Кащеево царство - Вадим Волобуев

       И вот, не дожидаясь свадьбы, прихватил он топор, лук со стрелами, взял кой-какие пожитки и тёмной ночью уплыл на лодке вниз по Печоре. Пусть невеста убивается и клянёт его на чём свет стоит, пусть отец рвёт и мечет - что с того? Он увлечён великим делом, а всё прочее - пустяки. Так утешал он себя, отбивая наскоки совести.

       Добравшись со многими передрягами до монастыря на Онеге, прибился там Арнас к своим соплеменникам, что валили лес для монахов. Год проходил в лесорубах, потом возглавил плотничью артель из земляков-чудинов. Вокруг монастыря понемногу вырос посад, расчистились поля, отступили непроходимые чащобы. Явились откуда-то ещё славяне, только не новгородского говора, а иного, тоже срубили деревеньку, начали женихаться с зырянками, учить пермяков складывать печи и сеять рожь. Жизнью наполнялись малолюдные прежде места, живи да радуйся, но Арнас затосковал. Со страхом чувствовал он, что сам будто прорастает корнями, проседает в эту трясину, напрочь забывая о своём предназначении. Как не погасить ярко пылавший огонь в сердце? Как не споткнуться, идя к великой цели? Полный досады, вновь разорвал он невидимо оплетающие его узы и устремился обратно в родной павыл, чтобы опять ощутить тот дух, который толкнул его когда-то к приключениям, чтобы ещё раз впитать в себя дрожащую изморозь прикаменных ветров и тихое отчаяние безнадёги, а там, с божьей помощью, и вернуться на путь витязя.

       Но миродержцы готовили для Арнаса новое испытание. Едва добравшись до дома - порты и обсохнуть не успели от печорской влаги - он тут же попался в руки югорцам, которые как водится нагрянули из-за Камня. Соседи по павылу успели скрыться в сорге, а Арнас чуть задержался - то ли утратил нюх на такие дела, то ли разучился бегать от врагов за пару лет житья-бытья при онежской обители.

       Его угнали за Урал. Теперь он был не знатный плотник, а раб, чья жизнь стоила дешевле саней. Для него, артельного мастера, такая доля была несносна. С первого дня мечтал он о побеге, всё примерялся, выискивал способ. Но удрать сумел лишь через пять лет - и не потому, что чутко стерегли, а потому, что и бежать-то было некуда: кругом тайга да болота, да прожорливый гнус - сам не помрёшь, комарьё всю кровь выпьет. Бежал он зимой, на краденой собачьей упряжке, месяц пробирался по заиндевевшим урманам[13] и мёртвым топям, голодал, морозил руки, чудом ушёл от волков.

       Домой вернулся, но большой радости не обрёл. Грёзы о княжестве, крепостце и богатстве рассеялись в гудящей хмари югорских болот, а на смену им пришли ярость и жажда мести. Пожалел Арнас теперь, что не обзавёлся семьёй, когда возможность была - ждали бы его сейчас ласковая супруга да шумные дети, а ныне девки и сами от него шарахались, как от хворого. Да и то дело: ежели в двадцать пять лет в бобылях ходит, стало быть, не в порядке что-то с ним, изъян какой-то в теле. Так думали все, так и отцу его отвечали, когда замыслил он новое сватовство для непутёвого отпрыска сладить. Не хотели люди отдавать дочерей за одержимца, пусть даже и шаманских кровей. Жизнь, казалось, подошла к концу, что оставалось делать Арнасу? Идти в услужение русичам? Может, хоть там он обустроит свою колченогую жизнь? Так и промаялся он без толку добрых полгода, раздумывал, что делать, пока не облетела тайгу весть об идущих на Югру новгородцах. Прослышал об этом Арнас и воспрял духом. Теперь-то он знал, как поступить. Отец хмуро предрёк: "Одних волков на других поменять хочешь". Но сын лишь отмахнулся. После стольких несчастий он готов был полезть хоть в пасть к Куль-отыру, только бы насолить ненавистным югорцам. Жизнь его вновь обретала смысл, а дальше - будь что будет. На то ведь и выбрали его боги, чтобы стал он одержимцем.

       Ни доли сомнений не испытал Арнас, когда решил выдать славянам место, где прятались его соплеменники. Ведь без зырянских оленей русичи перемрут в снегах и некому будет отомстить югорцам за обиды пермяцкие. В конечном итоге, он радеет за свою землю: если не новгородцы, то кто оборонит зырян от жадных югорцев?

       Пока добрели до распадка, похолодало. Темнеть пока не начало, но вечер уже подкрадывался, осторожно покалывая морозцем. Скрытые косогором, зыряне грелись у костров, кутаясь в малицы[14], многие спали, забравшись в шалаши, а поодаль, там, где овражек выходил к луговине, паслись олени. Стоял негромкий гул голосов, нарушаемый окриками пастухов и возгласами детворы.

       Ушкуйники подошли незамеченными, однако стоило им выйти к краю распадка, как снизу грянул собачий лай. Пермяки словно очнулись, забегали, похватали луки, начали пускать в новгородцев стрелы, но всё как-то бестолково да мимо. Видно было - не ожидали они увидеть здесь новгородцев, растерялись. Женщины подняли вой, завизжали, вцепившись в волосы, дети прыснули кто куда. Буслай сгоряча хотел было взяться за меч, но Арнас бросился вперёд, затряс руками, будто огромный паук, заорал что есть мочи сородичам:

       - Перестаньте, глупцы! Им нужны олени, не вы! Новгородцы спасут нас от Югры!

       Услыхав его голос, пермяки стрелять перестали, но луков не опустили. Пам выбрался из шалаша, погрозил сыну кулаком.

       - Чтоб тебя злые духи взяли, негодяй!

       Арнас не смутился.

       - Я пришёл за оленями. Отдайте по хорошему, всё равно отнимут.

       Бывшая невеста его крикнула:

       - Голодом нас уморить хочешь, мерзавец? Своих детей не родил, теперь чужих изводишь? Чтоб ты сдох, подлец!

       - Не отдадите так, возьмут силой, - упрямо повторил Арнас.

       - Пусть берут, нам всё равно без скотины пропадать...

       Пам устремил на него указующий перст и оглушил страшными словами:

       - Именем Нум-Торума, владыки неба, и Ими Хили, повелителя людей, заклинаю духов лесных и речных вредить пришельцам во всех землях и водах, в лесах и горах, в оврагах и пещерах, да изнемогут они в пути своём, да бежит от них всякий зверь, да уплывает рыба и улетает птица, пусть ослабнут тела их и помутится разум их, пусть убивают они друг друга, а оставшихся пусть пожрут чудовища Мэнки. Да будет сей человек рассадником моего проклятья, и да не умалится сила проклятья, покуда человек сей ходит по земле...

       Как не разорвалось у Арнаса сердце от жестокой речи отца, как не хватил удар при мысли об утрате единственного, кто был близок ему? Но он лишь остервенился, рявкнул:

       - Хватит, отец! Ныне боги за меня, ибо я - их орудие.

       Буслай, устав слушать непонятное лопотание, рыкнул:

       - Скажи им: добром не отдадут скотину, перережем всех к лешему. И хибары с дымом пустим.

       Арнас хотел было перетолмачить, но удержался - к чему было ещё пуще злить соплеменников? Сделал вид, что переводит, а сам сказал:

       - Олени вернутся к вам следующей весной. С прибытком.

       - Ой ли? - насмешливо выкрикнула бывшая невеста.

       Пермяк пожал плечами.

       - Ваше дело.

       Вот так - и понимай, как хочешь.

       Поругавшись, ударили по рукам: зыряне отдают скотину, а русичи за каждую голову платят серебром.

       Обратно двинулись уже затемно. Русичи шли весёлые, задорно перекликались:

       - Якша!

       - Ась!

       - Правей бери!

       - Куды правей-то?

       - Сепетишь, паробок!

       - Иди к лембою[15]...

       Один из них, долговязый и тонкорукий, подступил к Арнасу, сказал:

       - Слышь, зырянин, ты попроси этого кудесника, чтоб помолился за нас богам. А уж мы внакладе не останемся. Лады?

       Странный это был русич: не вой, не купец, больше похож на монаха или метальника[16], из тех, что носят с собой торбу со свитками и десяток заточенных перьев. Буслай называл его Моиславом - громкое имя, чуть не княжеское, хотя обладатель его не внушал к себе почтения: вертлявый, шарящий повсюду горячечным взором, не к месту ухмыляющийся. Арнасу он не понравился. Ещё на судне этот Моислав не сводил с пермяка блестящих чёрных глаз, будто порывался что-то сказать ему, да робел перед Ядреем; потом нежданно-негаданно оказался в одной лодке с Арнасом, а затем и вовсе потащился с ним в лес. Зачем? Почему? Может, соглядатай это, приставленный воеводой?

       Пермяк покосился на него, смерил холодным взглядом и чуть заметно кивнул.

       - Лады.

       Утром, при солнечном свете, Савка ощутил себя увереннее. Умывшись и потрапезничав, решил учинить расспрос Моиславу, выпытать, что вчера на капище творилось и кто такое диво учинил. Но стоило ему высунуть нос на улицу, как тут же попал под обстрел ушкуйных насмешек.

       - Портки-то не обмочил вчерась, Савелий Содкович? Улепётывал будто конь ретивый, инда искры высекал.