Розы в ноябре - Зоя Туманова

Он снимает очки, протирает их. Снова листает книгу отзывов — толстую конторскую книгу в желтоватом переплете. Записи, записи. Крупные старательные буквы школьника. Торопливый раскосый почерк журналиста. Бухгалтерский жемчуг — буква низана к буковке. Отзывы обидные, отзывы восторженные, отзывы наивные. Вот кто-то радуется, что «легко смотрится». Тут полезешь пятерней в затылок. А вот это, пожалуй, вернее всего: «Вы сносите терпеливо, как пчела, свой мед в общий улей искусства». А вот это — как обухом по голове: «Еще не совсем совпадает с жизнью, все-таки видно, что краска». А кто виноват, если у человека не развито эстетическое чувство, не мы ли? Вот здесь забавное: «Я приклоняюсь перед вашим мастерством» и подпись «Абитуриент». Плохи дела твои, абитуриент, коли ты приклоняешься! А вот еще: «Не уставать вашей кисти и руке!» Спасибо на добром слове, неизвестный друг!

В книгу вложен конверт. Адрес: «Союз художников, Максуму Тиллябаеву». Ему…

«Многоуважаемый Максум-ака!

Пишу потому, что не могу не поделиться счастьем, нахлынувшим на меня благодаря Вам.

Мы работаем на Каршистрое. Труд серьезный, день пролетает так, словно кто-то взмахнул перед глазами белым платком. Не всё ладится иней раз, не все удается. И вот в такой неудачливый день я зашел посмотреть передвижную выставку „Край родной“. Я увидел прекрасные, заветные уголки Узбекистана. Это была большая радость. Но перед Вашей картиной меня как будто прибили к полу. Она называется „Сушь“. Помните?

Горы, как тени, в выцветшем небе. Складчатые предгорья, похожие на спящих слонов. На переднем плане — выжженный склон холма. Трава вся медная, кажется, слышишь — звенит… И вдруг вздрагиваешь: на склоне холма сквозит на фоне солнца куст горной мальвы — алтеи. Он тоже весь иссох, он скручен, искорежен зноем. А белый цветок, последний, на верхушке стебля, держится упрямо, цветет наперекор всему, побеждает!

Как рассказать, что я почувствовал? Вот как будто взлетел — и увидел все сверху. Все каждодневное отпало, как шелуха. Осталась одна суть, высокий смысл нашей работы: ради того, чтобы земля и люди на ней были прекрасны, чтобы жизнь побеждала!»

…Осень. Прекрасное время.

Время сбора плодов.

Третье сюзане

Кончиками пальцев мать держит пиалу — вот так же круглится и светит белизной коробочка хлопка в своих пяти коричневых створках…

Церемонно пригубила чай. Хорош, да и дастархан накрыт богато: сливки в маленькой фаянсовой чаше густы — ложка не тонет; лепешки горячи, пухлы и румяны, словно щечки разыгравшегося ребенка; на блюдечке льдисто просвечивает леденцовый сахар-нават; на другом — грудой насыпаны подсоленные прожаренные фисташки — каждый орешек надтреснут и походит на разинутый клювик птенца. А как хороши плоды своего сада — краснобокие, с атласной кожицей груши, тающие во рту, словно мед с маслом; крупные ягоды винограда сорта «чарас» чернее, чем очи красавицы…

Не один дастархан радует глаза матери — все убранство дома, говорящее о благополучии и достатке: в стенной нише высокая стопа одеял-курпачей, крытых малиновым бархатом; сундуки, совсем недавно заново окованные золотистой жестью; на низком столике — телевизор, утеха долгих зимних вечеров…

На стене — фотография мужа, сильно увеличенная, в деревянной лакированной рамке. Лицо Абдукадыра на ней видится смутно, как будто каждый проходящий год омывал ее весенними ливнями, засыпал зимними снегами. Только сердце не считает годов. Вот взглянула — и оно стиснуто болью, живой, неутихающей…

Казалось, вернулся Абдукадыр домой с войны таким же, как уходил: плечами загородил проем двери, улыбкой осветил комнату… А умер, едва достигнув возраста зрелой мужественности… Как бы порадовался сейчас, когда взрослые сыновья, веточки его и отростки, собрались все под родительским кровом!

Верно говорится: одно теряешь, другое находишь. Ушла молодость, пришла почтенная старость. Нет в доме хозяина нет сильной его руки, — поднялись дети, надежда матери и опора; внуки смехом, беготней наполнили дом…

Старшим, Сафарджаном, как не гордиться? Науки дались ему, имя его повторяют люди. И собой видный, крепкий, годы не властны над ним. Жена, Гаухар, под стать ему хороша.

Младший сын, Бахтияр, молча улыбается, слушая разговоры других. Он и в детстве был тих, как ягненок. Силачом рос, палваном, а никто от его силы не плакал.

Жена его, Ширинби, едва отведав лакомств, извинилась встала — в стороне от всех кормит ребенка. Добрая, веселая, если даже не улыбается, все равно ямочки на щеках. Работящая, везде бы она поспела, все дела взяла бы на себя… «А вам, матушка, отдохнуть бы!» — в четыре слоя одеяла постелет…

Средняя сноха, Ойниса, — и эта красавица. Косы, словно ветви ивы, бегут на плечи. Голос, как песня ручья под снегом. Люди говорят: сокровище досталось Аскарджану.

И только матери ведомо, как нелегко было завоевать гордое сердце. Убегала Ойниса, пряталась, а он не отступался. Как говорится, «ты — по ветке пройдешь, я — по листику!»

Упорен Аскарджан. Где надо и не надо — упорен. Беспокойная душа. Вот и сейчас — сидит с краешку, ближе к двери, словно оклика ждет, чтоб вскочить и побежать. Ради гостей из города — приоделся бы хоть! Выцветшая майка на нем, тюбетейка заломлена на затылок, карандаш и свернутая газета — за голенищем!

Торопливо живет человек. Не ходит, а бегает, словно дом у него горит…

Звонкий голос внука прервал думы матери:

— Бабушка! Я две самсы съел, можно — третью?

— Если вкусно, милый, ешь, не считая…

Эрали это, родители Аликом зовут, в городе так привычней. Любимец, Равшан, — у Ойнисы на руках, ест лепешку, которую мать его обмакивает в мед. Отламывает по кусочку, бережно, крошки не обронит, а ручонка пухленькая, так мала еще — орех не поместится. Все внуки дороги сердцу, а без этого и часу не пробудешь, соскучишься…

Шепчутся дети меж собой, и вдруг засмеялись все разом — будто голуби взлетели…

— А у нас цветной телевизор! — громко говорит Эрали.

— А-у нас… цветное сюзане!

Это Озода. Девочки нынче бойчей мальчиков.

Взрослые засмеялись, а взгляды невольно — на стены, где сюзане повешены.

— О, красота какая! — привстала городская невестка Гаухар. — А я и внимания не обратила… — Неужели ручной работы?

— А какой же еще? Те, что машина вышивает, ярки и нарядны, но нет в них души. А эти…

Два сюзане у матери. В двух сюзане — словно вся ее жизнь.

То, что швом «юрма» — девушкой вышивала, о женихе, Абдукадыре, думая. Сама красила нитки соком цветов и ягод. Вышила сюзане цветистое, словно степь весной, радостное, как день свадьбы. Второе замужем начала, заканчивала уже в войну. По белому полю вышила большие круги, багряные, как заходящее солнце; узоры, что вокруг теснятся, словно беды людские — черные…

Вышивала при мерцающем свете старинного чирака — кунжутное масло в него наливали, фитилек из хлопкового волокна скручивали. Керосина не было. Никому не сознавалась, а глупая вера жила в душе: если закончу сюзане, вернется Абдукадыр живым!

А может, и не глупая была та вера? Вернулся ведь, залюбовался новым украшением дома. Похвалил мастерицу — жену, руки ее усталые к сердцу прижал…

Глянешь на сюзане, тронет сердце память. Пусть болью тронет: разве счастливей человек, которому нечего вспомнить? Жил ли он?

…Отпустили мысли, вернулась мать в нынешний день. Голос Сафарджана услышала — звучный, уверенный, голос человека, привычного учить других:

— В прошлом говорили: вышивка — песня безмолвных. Женщина, попираемая всеми, могла доверить думы свои только игле и цветному шелку. И получались шедевры…

Гаухар, обратясь к младшим невесткам:

— А вы не увлекаетесь вышиваньем, дорогие мои?

Ширинби потупилась застенчиво: «Не умею я так…»

Ойниса сверкнула взором: «Дел много. Если еще и вышивать, так уж вовсе телевизор не смотреть?»

И тут, неожиданно для всех, звонко хлопнув себя ладонью по колену, Аскар сказал:

— А там, на целине, где мы будем жить, телевизоров пока нету…

Так весело, так громко сказал, — туманом застлало глаза матери: значит, все, решил уже! И словно высказал ее мысль Сафарджан:

— Разве ты все решил уже, Аскарджан? Я думал — совет тебе нужен…

И что-то еще говорил — не слышала мать: заметались мысли, как вспугнутые птицы.

…Сын, беспокойный ее сын! Вечно такое придумает, что добрым людям и во сне не снилось. Посмеиваются старики: «Ему бы строить мосты меж облаками!» Пусть бы смеялись люди, пусть бы каждый день вбегал в дом с новой заботой, дыша, словно заезженный конь, — только бы здесь, с ней! Только б оставил новую свою затею, все прежние превзошедшую!