Человек с рассеченной губой - Артур Дойль

— Не буйствует?

— Нет, ведет себя тихо. Но какой он грязный, этот негодяй!

— Грязный?

— Да. Еле-еле заставили вымыть руки, а лицо у него черное, как у медника. Вот пусть только кончится следствие, а там уж ему не избежать тюремной ванны! Вы бы на него посмотрели!

— Я очень хотел бы на него посмотреть.

— Правда? Это нетрудно устроить. Идите за мной. Саквояж можете оставить здесь.

— Нет, я захвачу его с собой.

— Хорошо. Пожалуйте сюда.

Он открыл запертую дверь, спустился по винтовой лестнице и привел нас в коридор с чисто выбеленными стенами, вдоль которых справа и слева тянулся ряд дверей.

— Его камера третья справа, вот здесь, — сказал инспектор.

Он осторожно отодвинул дощечку в верхней части двери и глянул в отверстие.

— Спит, — сказал он. — Можете хорошенько его рассмотреть.

Мы оба приникли к решетке. Арестант крепко спал, медленно и тяжело дыша; лицо его было обращено к нам. Это был мужчина среднего роста, одетый, как и подобает людям его профессии, очень скверно: сквозь прорехи порванного пиджака торчали лохмотья цветной рубахи. Он был действительно необычайно грязен, но даже толстый слой грязи на лице не мог скрыть его отталкивающего безобразия. Широкий шрам шел от глаза к подбородку, и под вздернутой, рассеченной губой постоянным оскалом торчали три зуба. Клок ярко-рыжих волос спадал на лоб и на глаза.

— Красавец, не правда ли? — сказал инспектор.

— Ему необходимо помыться. Я об этом догадывался и захватил с собой все, что для этого нужно. — Холмс раскрыл саквояж и, к нашему изумлению, вынул из него большую губку.

— Хе-хе, да вы шутник! — засмеялся инспектор.

— Будьте любезны, откройте тихонько дверь, и мы живо придадим ему более приличный вид.

— Ладно, — сказал инспектор. — А то он и в самом деле позорит нашу тюрьму.

Инспектор открыл ключом дверь, и мы втроем бесшумно вошли в камеру. Арестант шевельнулся, но сразу же заснул еще крепче. Холмс подошел к рукомойнику, намочил губку и дважды с силой провел по лицу арестанта.

— Позвольте представить вас мистеру Невиллу Сент-Клеру из Ли, в графстве Кент! — воскликнул Холмс.

Никогда в жизни не доводилось мне видеть ничего подобного. Лицо сползло с арестанта, как кора с дерева. Исчез грубый, темный загар. Исчез ужасный шрам, пересекавший все лицо наискосок. Исчезла рассеченная губа. Исчез отталкивающий оскал зубов. Исчезли рыжие всклокоченные волосы, и мы увидели бледного, грустного, изящного человека с черными волосами и нежной кожей, который, сев в постели, протирал глаза и с недоумением, еще не вполне очнувшись от сна, глядел на нас. Внезапно он понял все, вскрикнул и зарылся головой в подушку.

— Боже! — закричал инспектор. — Да ведь это и есть пропавший! Я знаю его, я видел фотографию!

Арестант повернулся к нам с безнадежным видом, словно решил не противиться судьбе.

— Будь что будет! — сказал он. — За что вы меня держите здесь?

— За убийство мистера Невилла Сент… Тьфу! В убийстве вас теперь не обвинишь. Разве что обвинишь в попытке совершить самоубийство, — сказал инспектор, усмехаясь. — Двадцать семь лет служу в полиции, но такого еще не видывал.

— Раз я мистер Невилл Сент-Клер, то, значит, не было никакого преступления и, следовательно, я арестован незаконно.

— Преступления нет, но вы сделали большую ошибку, — сказал Холмс. — Напрасно не доверились жене.

— Дело не в жене, а в детях! — пылко сказал арестант. — Я не хотел, чтобы они стыдились отца. Боже, какой позор! Что мне делать?

Шерлок Холмс сел рядом с ним на койку и ободряюще похлопал его по плечу.

— Если допустить, чтобы ваше дело разбирал суд, тогда вам, конечно, не избежать огласки, — сказал он. — Но если удастся убедить полицию, что за вами нет никакой вины, газеты ничего не узнают. Инспектор Бродстрит запишет ваши показания, передаст их по инстанции, и дело до суда не дойдет.

— Я вам так благодарен! — вскричал арестант. — Я охотно перенес бы заточение, пошел бы даже на смертную казнь, лишь бы не раскрывать мою тайну и не позорить детей! Вы первые услышите мою историю…

Отец мой был учителем в Честерфилде, и я получил там превосходное образование. В юности я много путешествовал, работал на сцене и, наконец, стал репортером одной вечерней лондонской газеты. Однажды моему редактору понадобилась серия очерков о нищенстве в столице, и я вызвался написать их. С этого и начались все мои приключения. Чтобы добыть необходимые для моих очерков факты, я решил переодеться нищим. Еще будучи актером, я славился умением гримироваться. Теперь это искусство пригодилось. Я раскрасил себе лицо, а для того, чтобы вызывать побольше жалости, намалевал на лице шрам и с помощью пластыря телесного цвета слегка приподнял себе губу. Затем, облачившись в лохмотья и надев рыжий парик, я уселся в самом оживленном месте Сити и принялся под видом продажи спичек просить милостыню. Семь часов я просидел не вставая, а вечером, вернувшись домой, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что набрал двадцать шесть шиллингов и четыре пенса.

Я написал очерк и обо всем позабыл. Но вот некоторое время спустя мне предъявили вексель, по которому я поручился уплатить за приятеля двадцать пять фунтов. Я понятия не имел, где достать деньги, и вдруг мне пришла в голову отличная мысль. Упросив кредитора подождать две недели, я взял на работе отпуск и отправился в Сити просить милостыню. За десять дней я собрал необходимую сумму и уплатил долг. Теперь вообразите, легко ли работать за два фунта в неделю, когда, знаешь, что те же два фунта можно получить в один день, выпачкав себе лицо, бросив кепку на землю и ровным счетом ничего не делая?

Долго длилась борьба между гордостью и стремлением к наживе, но страсть к деньгам, в конце концов, победила. Я бросил работу в газете и стал проводить дни на облюбованном мною углу, вызывая у прохожих жалость своим уродливым видом и набивая карманы медяками. Только один человек был посвящен в мою тайну — содержатель притона на Суондам-лейн, где я поселился. Каждое утро я выходил оттуда в облике жалкого нищего и каждый вечер снова превращался в хорошо одетого господина. Я щедро платил хозяину за комнаты, так что был уверен, что он никому ни при каких обстоятельствах не выдаст меня.

Вскоре я стал откладывать крупные суммы. Я вовсе не хочу сказать, что в Лондоне любой нищий соберет семьсот фунтов в год, — а это меньше моего годового дохода, — но у меня были преимущества — я умел искусно гримироваться и шутливо парировать случайные насмешки прохожих. И скоро я стал достопримечательной фигурой в Сити. Ко мне сыпался поток пенсов, перемешанных с серебром, и я считал неудачными те дни, когда зарабатывал меньше двух фунтов. Чем богаче я становился, тем шире я жил. Я снял себе дом за городом, женился, и никто не подозревал, чем я занимаюсь в действительности. Моя милая жена знала, что у меня в Сити есть какие-то дела. Но какого рода дела, не имела ни малейшего представления.

В прошлый понедельник я переодевался вечером у себя в комнате, над курильней, как вдруг, выглянув в окно, увидел, к своему ужасу, что на улице стоит моя жена и смотрит прямо на меня. Я вскрикнул от изумления, заслонил лицо руками и кинулся к ласкару, умоляя его никого не впускать. Я слышал внизу голос жены, но я знал, что пройти наверх ей не дадут. Я быстро разделся, натянул на себя нищенские лохмотья, парик и загримировал лицо. Даже собственная жена не могла бы узнать меня. Но затем мне пришло в голову, что в комнате могут произвести обыск и тогда моя одежда выдаст меня. Я распахнул окно, причем второпях задел порезанный палец — я порезал себе палец утром в спальне, — и из ранки опять потекла кровь. Потом я схватил пиджак, набитый медяками, которые я только что переложил туда из своей нищенской сумы, швырнул его в окно, И он исчез в Темзе. Я собирался швырнуть туда и остальную одежду, но тут ворвались полицейские. К моему великому облегчению, во мне не признали мистера Невилла Сент-Клера, а арестовали как его убийцу.

Больше мне нечего прибавить. Желая сохранить грим на лице, я отказался от умывания. Зная, как будет тревожиться жена, я тайком от полицейских снял с пальца кольцо и передал его ласкару вместе с наскоро нацарапанной запиской, — в записке я сообщал, что мне не угрожает опасность.

— Она получила эту записку только вчера, — сказал Холмс.

— О боже! Какая это была для нее неделя!

— За ласкаром следила полиция, — сказал инспектор Бродстрит, — и ему, видимо, никак не удавалось отправить записку незаметно. Он, вероятно, передал ее какому-нибудь матросу, из завсегдатаев притона, а тот несколько дней забывал отправить ее.

— Так оно, без сомнения, и было, — подтвердил Холмс. — Но неужели вас ни разу не привлекали за нищенство?

— Много раз! Но что для меня значил незначительный штраф!