Однорукий - Уильямс Теннесси

— Ты молодец.

— Тень перед тобою — расплата за тень позади. Ты все время среди людей. Это ошибка. Тебе не надо мелькать. В толпе.

— Моя работа требует, чтобы я все время был среди людей.

— Дай мне что-нибудь твое, кольцо или часы.

— Зачем?

— Подержать, пощупать, узнать тебя.

— На мне нет ничего моего, кроме четырех бумажек по пять долларов, монет и ключей.

— Двух бумажек хватит.

— Одна бумажка столь же моя, как и две, — подает ей бумажку.

— Я могу сказать тебе, как уйти от тени перед тобой. Откажись от своей идеи ехать в город на севере. Поезжай на юг, прочь из этой страны. А теперь исчезай. Иди домой темными улицами, и если у тебя есть чемодан, побыстрее собери его. Тень впереди настигнет тебя, если ты не послушаешь меня.

Цыганка встает и протягивает руку.

— А теперь дай мне то, что ты хотел дать мне.

— Я дал тебе пять, и дам тебе другие пять, если ты скажешь мне кое-что еще.

— И что это еще?

— Почему я не убегаю от той тени, что передо мной?

— Еще пять, и я скажу. Он передает ей пятерку.

— Ты презираешь себя, и ты больше похож на тень человека, чем на человека, и еще за пятерку я отвечу на другой вопрос. У человека бывает много вопросов.

Он качает головой. В его глазах слезы.

— Тебе совершенно бесполезно говорить «Удачи тебе». Олли уходит.

Олли и худая, нервно болтающая девушка лет тридцати, через узкую деревянную калитку входят во двор. Только что кончился дождь: девушка встряхивает мокрый зонтик, ищет ключи; легкая одежда Олли промокла насквозь.

— Ну вот. Ключи — последнее, что я нашла в своей сумочке. Внимательнее к этим кирпичам — это старинные кирпичи патио — рабских кварталов, — говорит девушка, отпирая калитку.

— Здесь жили рабы?

— Да, во всех этих дряхлых домах в Старом Квартале — его еще называют Французским.

— Да, я знаю. Как здесь тихо, ни звука.

— Сейчас мне надо найти второй ключ, надеюсь, в этот раз мне повезет больше.

— Может, я поищу, у вас руки трясутся?

— Нашла! Нашла!

— Хорошо!

— Когда я искала свободную квартирку в этом квартале, было два варианта. Одна была очень недорогая, и там было много удобств, даже плита, чтобы готовить — другая, та, в которой мы сейчас окажемся — мне она совершенно не по карману — но я выбрала ее по причине, в которой вы сейчас убедитесь.

Открывает калитку.

— Пожалуйста! Кто первый?

— Лучше вы, я не знаю вашей квартиры.

— Нет, вы первый. Мне интересно, увидите ли вы, почему я выбрала ее.

— Хорошо, я первый. — Они входят. Олли зажигает спичку.

— Нет, нет, никаких спичек!

— Мне кажется, вы выбрали ее из-за стеклянного потолка.

— Да, вы правы. Включить лампу, или света с неба хватит?

— Мне хватит.

— Мне тоже. У меня нет ни одного стула, вам придется выбирать между полом и постелью при свете неба. И вы очень меня обяжете, если сначала снимете с себя все мокрое и вытретесь полотенцем. Вы разденетесь здесь или хотите пойти в ванную? Нет, нет, раздевайтесь обязательно здесь, и ложитесь в постель под стеклянной крышей, и смотрите вверх на облака, несущиеся там, как вереница гигантских роз. Они подсвечены неоновыми огнями города. Но мне хочется думать, что они светятся изнутри. На вас и не надето почти ничего, снимайте все, я вытру вас полотенцем.

— Я могу сам, даже одной рукой.

— Я знаю, что вы можете, но не отнимайте у меня этого — удовольствия.

— Чего?

— Удовольствия. Я профессиональная медсестра, так что можете не чувствовать стеснения.

— Я и не чувствую. Я вообще мало чего чувствую. Как профессиональная медсестра, вы можете мне это объяснить?

— Ложитесь под стеклянную крышу, и я попытаюсь объяснить. Мне кажется, это связано с — до того, как вы потеряли руку, вы чувствовали больше?

Олли издает неясный звук.

— Вы сказали да или нет?

— Да. Конечно.

— Как давно вы ее потеряли?

— Три года назад. Я был тогда спортсменом.

— И с тех пор вы чувствовали -

— Все меньше и меньше.

— Вы чувствуете меньше, потому что считаете себя калекой. А должны чувствовать — правду. Потеря одной руки делает вас похожим — на античную статую.

— Это хорошо?

— Это делает вас — более привлекательным.

— Некоторых искалеченность, может, и привлекает, но самих калек она не радует, это точно. Иногда — как у меня — она губит жизнь. Я живу загубленной жизнью, и мне это не нравится.

— Чем вы занимаетесь?

— Я — живу.

— Я имею в виду, на что вы живете.

— На том углу, где мы встретились, я стою каждый день с десяти утра и до полуночи.

— Зачем?

— Как вам сказать… Жду, пока меня снимут.

— У вас есть какое-нибудь место, место, куда вы можете пойти?

— Да. У меня есть комната.

— Уже три утра, а к семи мне уже надо быть в больнице. Мне надо спать, а не дрожать от холода с проститутом.

— Вы хотите сказать — мне пора убираться?

— Боюсь, что именно это я и хотела сказать.

— Ухожу. Ухожу немедленно…

Вход в меблированные комнаты во Французском Квартале, видимый сквозь туман, едва рассеиваемый светом фонаря в отдалении. Высокие двойные двери, выдержавшие множество сражений. Краска облупилась. На одной из половин криво вырезано «Bitch».

Кровать у лестницы. На ней, под смятым одеялом, лежит владелица этого далеко не самого дорогого заведения, существо, которое мы будем называть Уайр — для удобства печатания на машинке. Она бормочет в своем неспокойном сне. Ее видно, так как над нею подвешена тусклая голая лампочка. Она спит у лестницы, чтобы ни один постоялец не мог уйти или придти, не попав в прицел ее неумолимого взгляда.

Номер в этой меблирашке. За шатким столиком сидит молодой, лет двадцати пяти, писатель — Син. Он работает, но шатающийся столик мешает ему. Он в ярости встает и подсовывает спичечный коробок под ножку, возвращается к работе. Шатание стало еще больше. Когда он встает, горсть мелких монет дождем звенит по стеклу балконной двери.

Син идет к балконной двери и открывает ее. Слышен тихий свист. Это Олли внизу на тротуаре, он улыбается своему другу. Син кивает и быстро возвращается в номер. Босиком он спускается вниз по скрипучей лестнице. Уайр громко бормочет во сне. Син замирает, пока бормотание снова не превращается в храп. Он продолжает спускаться к закрытой на засов двери. Когда он открывает дверь, раздается громкое бормотание Уайр. В рамке готического входа стоит Олли.

— Я пришел попрощаться.

— Заходи, только разуйся.

Олли кивает и разувается. Молодые люди пробираются вверх по лестнице под бормотание Уайр: «Никакой чистоты. Одни черепки и дегенераты». Она храпит.

— Хозяйка, сука, спит прямо у лестницы, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти без ее ведома, — говорит Син, входя в комнату.

— Я бы не пришел так поздно, если бы рано утром не уезжал из города.

— Ты уезжаешь из Нового Орлеана?

— Да. В семь утра. Автобусом. Между двумя молодыми людьми нет ни намека на гомосексуальность, только глубокая и простая дружба.

— Я -

— Что?

— буду скучать по тебе, Олли.

Они тихо и печально улыбаются друг другу.

— Ладно, садись. Жалко, у меня нечего выпить.

— Я не хочу ничего пить, — садится на другой стул. — Писал?

— Пытался писать карандашом. Знаешь, когда я печатаю на машинке, то так много шума, что я не замечаю скрипа стола. По — моему, одна ножка этого проклятого стола короче других, но я никак не пойму, какая. Я как раз пытался подпереть его, когда ты прервал меня.