Первый ученик - Полиен Яковлев

— Так им и надо, — спрыгнул с парты Бух. Обтирая накрахмаленным платком ботинки, он продолжал с видом знатока: — Они против царя идут. Разве можно против царя?

— Ну, ясно. Особенно тебе без царя будет скучно, — заметил Корягин.

— Мне?

— А то кому же? Думаешь, я не знаю, кто твой папочка? Полиция — она всегда против рабочих.

— А ты за кого?

— Отстань. Чего привязался? — огрызнулся Корягин и, подмигнув Самохину, сказал: — Пошли, Ванька. Брось гадание. Надоело. Пойдем, расскажу что-то.

Компания расстроилась.

Бух пошел искать Амосова. За Бухом — Нифонтов.

Коряга, Самоха и Медведев пошли секретничать в раздевалку.

Лобанов остался в классе. Не знал, за кем пойти. Сморщил острую мордочку и, как мышонок, понюхал воздух…

Про Амосова, вдову и петуха

— Будили?

— Уже два раза. Не встают, — отвечает горничная.

— Ах, боже мой, боже мой! — волнуется Колина мама. — Каждый день одно и то же.

И она спешит в спальню:

— Коля! Коля! Что ж ты не встаешь? Опоздаешь… Вставай, мальчик.

— Мм… — мычит Коля. — Отстаньте вы от меня, ради бога.

— Варя, где его брюки? Подайте ему брюки.

— Да я уже подавала, а они брыкаются.

— Ха-ха-ха! — гогочет из-под одеяла Коля. — Кто это «они»! Брюки брыкаются? Смотри — опять сапоги плохо вычистила. Ручки свои жалеешь.

— Да уж одевайтесь, барчук, что вы в самом деле… В класс опоздаете.

— Не твое дело… Давай умываться… Опять вода холодная. Сто раз одно и то же тебе говорить…

— Коля, чай остынет.

— Сейчас. Не мешайте…

Плотно позавтракав, Коля надевает шинель, блестящие калоши, фуражку с новеньким гербом и идет в гимназию.

Как-то, шагах в сорока от гимназии, Коля увидел Швабру. Отделился от товарищей и пошел один. Натянув потуже перчатку, взялся за лакированный козырек, высоко приподнял напружиненную фуражку и сказал вкрадчиво:

— Доброе утро, Афиноген Егорович!

А подойдя ближе, еще раз:

— Доброе утро!

Швабра любезно приложил к козырьку два пальца и молча кивнул головой.

Подошел Самохин с приятелями. Копируя Колю, Самоха еще выше поднял фуражку и еще вкрадчивей произнес:

— Уброе дотро.

— Что? — не расслышал Швабра.

— Уброе дотро, — еще раз повторил Самохин и важно прошел в ворота. За ним, спеша и толкая друг друга, Медведев, Коряга и остальные.

Ввалились гурьбой в раздевалку и дали волю себе — хохочут:

— Ну и Самоха! Ну и выдумал! Ха-ха-ха!

С шумом, топотом двинулись в класс.

Амосов и еще несколько гимназистов сидели уже, склонившись над книгой. Заткнув пальцами уши, Амосов в сотый раз долбил давно уже выученное наизусть.

Корягин подошел к доске и стал рисовать. Нарисовал смешную картинку: огромную кафедру, а перед ней на коленях малюсенького гимназиста. Гимназист выпятил на аршин губы и почтительно целовал край кафедры. Внизу подпись: «Верноподданный Коля».

Самохин исправил подпись, переделав ее в стихи:

Верноподданный стоит Амосик,Перед кафедрой склонивши носик,Молит Шваброчку: «Полюби деточку,Самую лучшую поставь отметочку».

Доску обступило человек пятнадцать. Толкали друг друга, острили, фыркали, по очереди добавляли к рисунку маленькие, но существенные подробности. Лобанов сел на корточки и, хихикая, дорисовал капающую с губы слюнку и тут же аккуратненько подписал: «Ах, как вкусно!»

— А ну, отойди, крыса, — сказал Медведев, — дай и я что-нибудь изображу.

И вывел своей неуклюжей лапой огромную букву «Ш», окруженную колами и двойками. Плюнул на пальцы, испачканные мелом, обтер их об штаны и пояснил:

— Это фамильный герб Швабры.

Веселье росло. Прибывали все новые зрители. Даже из соседнего класса прибежали на шум и смех. Лишь Амосов по-прежнему сидел, погруженный в латынь, и беззвучно шевелил губами:

— Видуа анцилляс суас…

Вдруг, как выстрел:

— По местам! Элефантус топает!

Миг — и все за партами.

Мягко ступая широченнейшими штиблетами, вошел латинист Павел Петрович Тепленький, по прозванию Элефантус[2].

Лысый, с огромным мясистым носом, Элефантус мог заслонить собой трех гимназистов сразу.

Взобравшись на кафедру, он раздвинул полы непомерно широкого сюртука и грузно опустился на стул.

Стул заскрипел…

Достав не совсем чистый платок, Элефантус обтер жирную лысину, высморкался и протрубил мягко:

— Дежурный кто? Задано что?

— Наизусть басня про вдову и петуха, — отчеканил кто-то.

— Ага…

От этого «ага» с кафедры спорхнула бабочкой промокашка. Амосов сейчас же поднял ее и почтительно положил на место.

— Так, — осторожно придерживая промокашку, сказал латинист и встал.

Сойдя с кафедры, он посмотрел на доску и спросил удивленно:

— Чье художество?

Тут только спохватились, что второпях забыли стереть корягинское произведение. Лобанов вскочил, схватился за тряпку, сказал растерянно:

— Это так… Ничего…

— Позвольте-позвольте, — забасил Элефантус. — Что же это, собственно говоря, должно изображать?

— Не знаю, — пытаясь заслонить доску, юлил Лобанов. — Это так, вообще…

— Спросите Амосова, — подсказал кто-то.

Элефантус тщательно рассмотрел нарисованное, прочитал стишки.

— Да тут про Амосова же и написано, — сказал он.

— Как — про меня? — вскочил Коля и, разобрав, в чем дело, покраснел, надул губы.

— Я инспектору доложу, — сказал он. — Какое они имеют право?

— Сотрите, — строго приказал Элефантус. — Нетактично так смеяться над товарищем.

— А там еще и буква «ша» нарисована, — осторожно заметили с последней парты.

— Какое «ша»?

Корягин моргнул Лобанову:

— Сотри, мышонок!

А Лобанов уже возил по доске тряпкой, но, как нарочно, не в том месте, где надо.

Элефантус еще раз глянул на доску и догадался. Понял, что за буква «ша», понял, что это намек на Швабру.

— Сотрите! — еще раз громко приказал он.

Лобанов вздрогнул. Жирно плюнул на доску и ну растирать ее грязной тряпкой.

Элефантус пыхтел и думал: «Молокососы! Позволяют себе этакие насмешки над учителями. Чего доброго, когда-нибудь и мне устроят подобную штуку. А впрочем, — пожал он плечами, — и поделом, так Афиногену Егоровичу и надо. Пусть не подсиживает меня по службе».

Видя, что шум в классе не унимается, Элефантус повернулся к ученикам и сказал коротко, точно уронил гирю:

— Баста!

И сразу стихло.

Начался урок.

Элефантус вызывал одного за другим к доске и, страдая от одышки и надоевших латинских слов, сонно выслушивал ответы гимназистов, нехотя поправлял ошибки и с нетерпением ждал звонка. Будет большая перемена. На перемене он выпьет в учительской стакан чаю, потом даст еще два урока в других классах и отправится домой обедать. После обеда соснет часа два. Вечером пойдет в клуб поиграть в картишки.

А Нифонтов все еще надоедливо гудит над ухом, жужжит, как муха, сонно и монотонно читая басню:

— Видуа анцилляс суас…

Скучно Элефантусу. Скучно и всему классу.

Самоха вытянул ноги и вдруг зевнул. Зевнул и Корягин.

За Корягиным широко раскрыл рот Алешка Медведев, за ним Бух, и пошла зевота гулять по партам.

«Смотри, пожалуйста, как забавно, — заинтересовался Самохин и нарочно зевнул еще раз. Зевнул и видит: Корягин опять прикрывает осторожненько рот рукой и не может совладать с челюстями. — А кафедра? Почему кафедра не зевает? На каком основании?»

И уставился на латиниста. Но Элефантус сидел как каменный.

«Уж если этот зевнет, так дверь распахнется, как в бурю», — улыбнулся Самохин и живо послал две записки: одну Коряге, другую Медведеву. Обоим написал следующее: «Держу пари. Если заставлю зевнуть Элефантуса — буду всю перемену на вас кататься, а нет — буду вашим конем».

Получил ответ: «Согласны. Пробуй».

Самоха уперся локтями в парту и уставился на латиниста. Долго ждал, пока встретятся глазами. Наконец дождался и осторожно зевнул.

Не подействовало.

Зевнул вторично… У Элефантуса дрогнула челюсть…

«Клюет!» — обрадовался Самохин и зевнул во весь рот.

Элефантус мотнул головой, сжал плотно губы и отвернулся. Тогда Самохин поднялся и спросил:

— Павел Петрович, а как перевести с латинского «котидие экс сомнэ»?

— Экс сомнэ, — начал было латинист, но не договорил, ухватился пальцами за край кафедры и перекосил от зевоты рот.

— Есть! — победоносно подмигнул Самохин друзьям. — Готово!

У Элефантуса даже затылок порозовел от злости. Теперь он понял, какую штуку сыграли с ним.

Решил отомстить. Загудел органом:

— Идите отвечать, Самохин!