Жажда - Федор Крюков

О радости просят… Скованные беспредельной рабской зависимостью от солнца, от ветра, от капризной тучки, от сухого тумана, от козявки, — мечтают о радости… Неискоренима эта мечта в сердцах их…

И вон она — звучит, кричит, смеется, аукается в балке, в густых кустах, в высокой крапиве, увенчанная ландышами, незабудками и зелеными купырями. И в однообразное пение врывается возбуждающий молодой смех, визг, звуки беготни. Девчата со смешливыми, быстрыми взглядами, озорники-мальчуганы рассыпались там, в густеющих тенях, — им не до молитвы, — ищут щавель, цветы, купыри для дудок, гоняются друг за другом, пугают, барахтаются. Ты, Всемогущий, не спугивай ее, этой беззаботной голубки с лазурными крыльями…

— Фунтов десять одной меди! Просто — руки отваливаются… Дьячок Харлампий держал обеими руками перед собой кожаный, набитый деньгами кошель, и толстые губы его улыбались довольной улыбкой.

— Курить умираю — хочу! Пройдем туда, Вася…

Прошли вперед по дороге. Потом закурили и оглянулись. На фоне сероватых, тускнеющих красок темно вырисовывались узкими, похожими на штаны, лентами знамена, блестели двумя золотыми глазами фонари, полукругом чернела поредевшая толпа. Сухим обрывающимся треском лучины разносилось торопливое пение Семена Ивановича. Возгласы о. Ивана начинались старательным, певучим тенорком, а к концу терялись в неприязненно-угрожающем, тонком звоне комаров, которые вились над головами Василия Ивановича и Харлампий.

Харлампий покурил и вернулся. Василий Иванович пошел вперед один. Тихая степь с потемневшей зеленью всходов охватила его широким кольцом. Чуть маячили темные силуэты крупных сорных трав — татарника и белены. Нечасто бил перепел. Как будто кто-то встряхивал в тонком стакане маленькие льдинки — так нежно звучал его звон. И, кажется, два-три жаворонка не спали еще: то впереди, то сзади послышится вдруг звенящий дребезг отточенного перышка по медным зубчикам, коротенькая трель пробежит и — опять тихо.

Силуэт вырастает впереди. Одетый в мягкую, пуховую темноту надвинувшейся ночи, кажется большим, загадочным. Ближе — меньше и ясней. Мальчуган в пиджачке, белые волосы торчат из-под картуза, серьезно сопит носом.

— Птички еще не легли спать, — говорит он усталым басом.

— Ну что, брат, устал?

— Ноги устала…

По-стариковски наклонился вперед, шагает торопливо, а коленки как будто уж подгибаются.

— Ты чей?

— Соловьев. Павла Финогеныча.

— Учишься?

— Да. В третий перешел.

— Ого… тебя тоже голой рукой не возьмешь! Молодчина!

И двое они молча шагают в этой немой пустыне, родящей странные, новые мысли. Широко кругом. Плоско. Черно. Отсвечивает белая полоса на западе — истухающая заря. Сзади качается красноватый свет фонарей — тронулись богомольцы. Дорога тверда, грубовата, неровна. Голая, белеет она впереди смутной лентой…

Сколько веков топчет ее эта беспомощная, темная толпа… Ищет, ждет, верит, молит… И кто идет впереди нее? Когда придут повитые огнем, пламенный свет несущие? Когда?.. Ты загадочно молчишь, высокое, бесстрастно внимающее небо… Безмолвна и ты, широкая, темная земля-кормилица!..