Игрушечного дела людишки - Михаил Салтыков-Щедрин

– Мму‑у‑у! мму‑у‑у! мму‑у‑у! – твердил мужичок.

Поощренный этим, коллежский асессор словно остервенился. Откинулся всем корпусом назад и некоторое время стоял в этой позе, как бы разглядывая свою жертву; потом начал раскачиваться из стороны в сторону, наливаясь при этом кровью, и наконец со всех ног бросился на мужика и принялся его теребить и грабить. Все это было проделано до такой степени живо, что у меня даже волосы встали дыбом. «Мздоимец» повытаскал из‑за пазухи мужика всех курят, выволок из кармана за рога корову, потом выворотил другой карман и нашел там свинью, которая со страху сейчас же опоросилась десятью поросятами, и при всякой находке восклицал:

– Папп‑па! папп‑па! папп‑па! Мужик же в умилении вторил ему:

– Мму‑у‑у!!

Наконец «Мздоимец» отцепился, и мужик, думая, что вина ему уж прощена, тоже начал проворно становиться на ноги. Однако ж не тут‑то было. Коллежский асессор опять что‑то вспомнил (и, по‑видимому, самое важное) и энергично замахал руками, указывая мужику на лапти. Мужик сконфузился, как будто его уличили в плутне, затем беспрекословно опустился на пол и стал разувать онучи и лапти. Все время, покуда происходил процесс разувания, «Мздоимец» внимательно следил за виноватым и лукаво улыбался, как бы говоря: «Надуть хотел… негодяй!!» И точно: по мере того, как развертывались мужиковы онучи, из них во множестве сыпались беленькие и желтенькие кружочки.

– Это крестовики и полуимпериальчи‑ки‑с![3] – пояснял Изуверов.

Коллежский асессор остервенился вновь. В одно мгновение ока бросился он на виноватого, обшарил с головы до ног, обрал деньги, снял с мужика армяк и даже отнял медный гребень, висевший у него на поясе.

– Папп‑па! папп‑па! папп‑па! – восклицал он в восхищении.

– Мму‑у‑у! – вторил ему мужик.

– Ну вот, теперь вставай! – разрешил Изуверов, становя мужика на ноги.

Мужик был сильно помят, но, по‑видимому, нимало не огорчен. Он понимал, что исполнил свой долг, и только потихоньку встряхивался.

– Доволен? – обратился к нему Изуверов.

– Мму‑у‑у!

– Ну, то‑то! теперь твое дело – верное! и дома всем так говори: «Теперь, мол, меня хоть с кашею ешь, хоть на куски режь – мое дело верное!» Ну‑ну! добро, полезай опять в картонку да обрастай до будущего раза!

Он ухватил мужика поперек туловища и уложил его обратно в картонку.

– Этот мужичок у меня для «представлений» служит,– объяснил мне Изуверов,– сам по себе он персоны не обозначает, а коли‑ежели силу души кому показать нужно, так складнее парня не сыскать! А засим позвольте, вашескородие, попросить: не угодно ли будет вам уж от себя вопросы господину коллежскому асессору предложить?

– Какие же вопросы?

– Что, сударь, вздумаете, то и спросите. Увидите, по крайности, какую силу он перед вами выкажет.

– Извольте! Что бы, например?.. Ну, например: понимаешь ли ты, коллежский асессор, какое значение слово «правда» имеет? Молчание.

– А бога… боишься? Молчание.

– Ну, что бы еще?.. На пользу ближнему послужить не прочь? Опять и опять молчание. Я в недоумении взглянул на Изуверова.

– Не понимает‑с,– объяснил он кратко.

– То есть, как же это не понимает? Кажется, вопросы не очень мудреные?

– И не мудреные, а он ответить не может. Нет у него «добродетельного» разговора – и шабаш! все воровство, да подлости, да грабеж – только на уме! Вообще, позвольте вам доложить, сколько я ни старался добродетельную куклу сделать – никак не могу! Мерзавцев – сколько угодно, а что касается добродетели, так, кажется, экого слова и в заводе‑то в этом царстве нет!

– Да ведь это, впрочем, и естественно. Возьмите даже живую куклу – разве она понимает, что такое добродетель?

– Не понимает – это верно‑с. Да, по крайности, она хоть лицемерить может. Спросите‑ка, например, нашего магистратского секретаря: «Боишься ли ты бога?» – так он, пожалуй, даже в умиление впадет! Ну, а мой коллежский асессор – этого не может.

– Это, я полагаю, оттого, что, в сущности, ваш «коллежский асессор» добродетельнее, нежели магистратский секретарь,– вот и всё. А попробуйте‑ка вы «добродетельные» разговоры с точки зрения лицемерия повести – тогда я уверен, что и ваш «Мздоимец» не хуже магистратского секретаря на всякий вопрос ответит.

Идея эта, сама по себе очень простая,– сделать доступною для негодяя добродетель, обратив ее, при посредстве лицемерия, в подлость,– по‑видимому, не приходила до сих пор в голову Изуверову. Даже и теперь он не сразу понял: как это так? сейчас была добродетель… и вдруг будет подлость!! Но, в конце концов, метаморфоза, разумеется, объяснилась для него вполне.

– А ведь я, вашескородие, попробую! – сказал он, робко взглядывая на меня.

– Разумеется, попробуйте! И я уверен, что успех будет полный.

– Ведь я тогда, вашескородие, пожалуй, и госпожу Строптивцеву вполне сработать могу?

– Еще бы! Да вот, постойте: попробуемте даже сейчас с вашим «Мздоимцем» опыт сделать. Поставимте ему вопрос по‑новому – что он нам скажет?

И, обращаясь к кукле, я формулировал вопрос так:

– Слушай, «Мздоимец»! Что ты не понимаешь, что значит правда,– это мы знаем. Но если бы, например, на пироге у головы кто‑нибудь разговор об правде завел, ведь и ты, поди, сумел бы притвориться: одною, мол, правдою и свет божий мил?

«Коллежский асессор» взглянул на нас с недоразумением и несколько мгновений как бы соображал, стараясь понять. И вдруг пронзительно и радостно крикнул:

– Папп‑па! папп‑па! папп‑па!

Новая кукла, «Лакомка», с внешней стороны оказалась столь же удовлетворительною, как и «Мздоимец». «Лакомка» был «человек» неизвестных лет, в напудренном парике, с косичкою назади и букольками на висках, в костюме петиметра[4] осьмнадцатого столетия, как их изображают на дешевеньких гравюрах, украшающих стены провинциальных гостиниц. Лицо полное, румяное, улыбающееся, губы сочные, глаза с поволокою. Одной рукой он зажимал трехугольную шляпу, другую – держал наотмашь, как бы посылая в пространство воздушный поцелуй. Сзади его стояли ширмы, на которых сусального золота буквами было написано: «Приют слатких адахнавений»; сбоку были поставлены другие ширмы с надписью: «Вхот для прелесниц». Вообще было заметно поползновение устроить такую обстановку, которая сразу указывала бы на постыдный характер занятий действующего лица.

– Тоже состоит на службе? – спросил я.

– Помилуйте! пряжку имеет‑с![5]

После этого предварительного объяснения «Лакомка», по данному знаку, учащенно замахал свободной рукой, то прижимая ее к сердцу, то поднося к губам. И в то же время, как бы повинуясь какому‑то тонкому психологическому побуждению, одну ногу поднял.

– Это он женский пол чует! – объяснил мне Никанор Сергеич, покуда «Лакомка», что есть мочи, кричал:

– Мамм‑чка! мамм‑чка! мамм‑чка!

Как бы в ответ на этот призыв, занавеска, скрывающая «вход для прелестниц», заколыхалась. Я ждал, что вот‑вот сейчас войдет какая‑нибудь ветреная маркиза, но, к удивлению моему, вошла… старуха!.. И не маркиза, а старая мещанка, в отрепанном платьишке, с платком на голове, и даже, по‑видимому, добродетельная. Лицо у нее сморщилось, глаза слезились, подбородок трясся, нос выказывал признаки затяжного насморка, во рту не было видно ни одного зуба. Она держала в руках прошение и тотчас же бросилась на колени перед «Лакомкой», как бы оправдываясь, что у нее ничего нет, кроме бесплодных воспоминаний о добродетельно проведенной жизни.

Сначала «Лакомка» как бы не верил глазам своим, но потом ужасно разгневался.

– Вззз…– шипел он злобно, топая ногами и изо всей силы потрясая крошечным колокольчиком.

– Ишь, Искариот, ошалел![6] – шепнул мне Изуверов, по‑видимому, принимавший в старухе большое участие.– Он, вашескородие, у нас по благотворительной части попечителем служит, так бабья этого несть конца что к нему валит. И чтобы он, расподлец, хворости или старости на помощь пришел – ни в жизнь этому не бывать! Вот хоть бы старуха эта самая! Колькой уж год она в богадельню просится, и все пользы не видать!

Покуда Изуверов выражал свое негодование, на звон колокольчика прибежал сторож, и между действующими лицами произошла так называемая «комическая» сцена. «Лакомка» бросился с кулаками на сторожа, сторож с тем же оружием – на старуху; с головы у старухи слетел шлык[7], и она, обозлившись, ущипнула «Лакомку» в жирное место. Тогда сторож и «Лакомка» окончательно рассвирепели и стали тузить старуху уже соединенными силами. Одним словом, вышло что‑то неестественное, сумбурное и невеселое, и я был даже доволен, когда добродетельную старуху наконец вытолкали.

– Вззз… – потихоньку шипел «Лакомка», оправляясь перед зеркалом и с трудом овладевая охватившим его волнением.