Волшебная лампа Аладдина - Григорий Ягдфельд

Рыжая борода второго тоже торчком уставилась в небо.

Над ними, среди звезд, мчался на черном верблюде дядя Аладдина. Мало того – его верблюд летел хвостом вперед.

Мастер Абу-Яхья помедлил и сказал:

– Я живу шестьдесят лет, но первый раз вижу дядю, который летел бы на верблюде и к тому же хвостом вперед…

В этот же самый час, проходя по спящему городу, Абд аль-Кадир ударил в колотушку и завопил:

– Спите, жители Багдада! Все спо…

Но, увидев в небе верблюда и на нем дядю Аладдина, осекся, всхлипнул, закрыл рукою глаза. А когда отодвинул ладонь и решился взглянуть на небо, там уже никого не было – только сияла луна да слабо мерцали звезды.

И сторож закричал, правда уж без прежней уверенности:

– …Все спокойно!

Мы сразу же должны вам рассказать (а то потом будет некогда), что случилось дальше с Худайданом-ибн-Худайданом: куда он делся и отказался ли от того, чтобы при помощи лампы стать повелителем мира?

С ним было вот так. В далеком Магрибе, куда отправил его Аладдин, в доме этого колдуна пировали слуги, нисколько не помышляя о возвращении своего хозяина. Развалясь на шелковых подушках, они ели, пили и что-то во всю глотку кричали на своем тарабарском языке.

Вдруг среди вин и яств появился верблюд: он стоял с невозмутимым видом прямо на столе, а на верблюде сидел хозяин.

В горле у слуг застряли куски и кости, с воплями они попадали на ковры. Только один сказал находчиво:

– Со счастливым возвращением, господин!

И низко поклонился, подхватив обеими руками живот.

Худайдан-ибн-Худайдан посмотрел на него и разразился такими проклятиями, что слуги покатились в разные стороны.

А магрибский колдун стащил своего верблюда со стола.

Схватил одну из медных ламп, горевших в углу, погасил, вылил масло, сунул ее себе за пазуху, вывел верблюда за дверь и шепнул ему на ухо: «Скорей обратно в Багдад!» – вскочил на верблюда и скрылся в темноте.

Слуги, выпучив глаза, смотрели вслед.

Ну, а теперь, когда вам известно, что случилось с магрибинцем и его верблюдом, на время оставим их – путь до Багдада далек – и вернемся к Аладдину.

Дворик Аладдина покоился в лунном свете. Спал аист в своем гнезде на макушке тутового дерева. Спала коза, подогнув колени, в углу. Появились две тени.

– Тшш… – сказал Аладдин джину.

Держа лампу под мышкой, он на цыпочках прошел мимо сарайчика, на крыше которого мирно спала его мать. Та пошевелилась и сонно спросила:

– Это ты?

– Да, да, спи!

И Зубейда повернулась на другой бок.

Взглянув на джина, Аладдин прошептал:

– Если рассказать про тебя, никто не поверит…

Он вошел в комнатку, а джин пролез в дверь на четвереньках. Аладдин озабоченно на него посмотрел.

– Где тебя уложить спать, такого большого?

– Не тревожься, – сказал джин. – У меня своя кровать.

Он показал на лампу.

– Понадоблюсь – потри лампу! – И исчез в ней.

Аладдин покрутил головой, улыбнулся, лег на циновку и мгновенно заснул.

Он проснулся, когда первый луч солнца упал в гнездо аиста над их двориком. И сквозь раскрытую дверь дома услышал, как за забором прогремела колотушка, потом Абд аль-Кадир крикнул в последний раз за сегодняшнюю ночь: «В Багдаде все спокойно!..» – и, постучав, вошел в калитку. Коза вскочила и сказала «ме».

– Да будет с тобой милость аллаха! – сказал Абд аль-Кадир матери Аладдина, еще спавшей на крыше сарайчика. – Вставай! Пора печь пирожки!

Зубейда поднялась и, зевая, взглянула на небо.

– Аллах подарил нам хороший день…

Она спустилась с крыши. Из домика выглянуло веселое лицо Аладдина и спряталось. Усевшись во дворике, Абд аль-Кадир сказал мечтательно:

– Сейчас бы палочку шашлыка…

Не успел он договорить, как в его руках появилась палочка дымящегося шашлыка.

Зубейда и Абд аль-Кадир поглядели на шашлык, потом друг на друга, потом опять на шашлык.

– Я не знала, что ты такой шутник, – сказала мать.

– Это ты шутница, – сказал сторож и начал зубами стаскивать шашлык с палочки.

Зубейда хотела что-то сказать и замерла.

– Кто разжег печь? – спросила она.

В обмазанном глиной таннуре виднелись красные отсветы огня. Подбежав, она заглянула внутрь печи и увидела прилепленные изнутри пирожки: они подрумянились и были совсем готовы.

– Я не знала, что ты умеешь делать пирожки, – весело сказала Зубейда.

Абд аль-Кадир перестал жевать и заметил обидчиво:

– Я прожил восемьдесят пять лет и ни разу в жизни не делал пирожков.

Схватив поднос, Зубейда поставила его перед таннуром. Отвернулась – взять щипцы, чтобы вытащить пирожки; и когда опять повернулась к печи – обомлела.

Пирожков не было. Зубейда заглянула внутрь таннура. Пирожков там на самом деле не было. И что еще удивительней, подноса у ее ног тоже не было.

Она подозрительно посмотрела на козу. Из дома раздался тихий смех. Растерянно она пошла в дом.

И на пороге остановилась как вкопанная.

Ее поднос каким-то образом попал на низенький столик, на подносе была гора пирожков. А за столиком мирно сидели Аладдин и джин с рогом на лбу, который пригнул голову, так как едва умещался под потолком.

Зубейда ошеломленно пискнула. Абд аль-Кадир, не переставая жевать, поднялся и подошел. Из-за спины Зубейды он заглянул в комнату – и окаменел.

Аладдин говорил джину:

– Возьми пирожок.

– Благодарю, – сказал джин. – Джины не едят пирожки.

– А что едят джины?

– Ничего не едят, – сказал джин.

Аладдин сделал вид, что сейчас только заметил мать и Абд аль-Кадира.

– Познакомьтесь! Это мой друг джин!

Джин приложил руку ко лбу и к сердцу. Абд аль-Кадир попятился. А Зубейда, стараясь не замечать джина, долго смотрела на Аладдина, открывала рот, желая что-то сказать, и закрывала рот. И наконец нашлась.

– Где дядя? – спросила она строго.

– Он не дядя! Он обманщик! – безмятежно сказал Аладдин, запихивая в рот пирожок.

– Ты начитался книг и сам не знаешь, что болтаешь! – сказала мать. – Что только с тобой будет! Пробегал целую ночь, удрал от дяди, подобрал какую-то пакость в куче мусора… – И пнула ногой валявшуюся лампу.

Аладдин улыбнулся, вспомнив кучу мусора, в которой он подобрал эту лампу.

– А теперь тебе смешно! – сказала Зубейда.

Они помолчали. Джин понял, что он лишний.

– Ну, я побуду в лампе, – сказал он и исчез.

Вытянув шею, Абд аль-Кадир со страхом проводил джина взглядом и шмыгнул в калитку.

Но мать Аладдина не потеряла присутствия духа.

– Я всегда говорила, – сказала она дрожащим голосом, – что сказки не доведут тебя до добра!

Повернулась и гордо пошла вон со двора. Однако, очутившись на улице, она в изнеможении села на землю и прислонилась к забору.

Крадучись, к ней подошел Абд аль-Кадир.

– Запомни, – прошептал он, косясь на калитку, – я ничего не видел. И я скажу тебе больше – ты тоже ничего не видела. Мы оба ничего не видели…

Он многозначительно поднял палец:

– Знаешь, почему я дожил до восьмидесяти пяти лет? Потому что всю жизнь говорил: «В Багдаде все спокойно…»

Оставшись один в комнате, Аладдин сейчас же вызвал джина из лампы.

– Видишь ли, почтенный джин, – сказал Аладдин. – Вчера я держал за руку царевну Будур, и она не выходит из моей головы.

Джин почесал свой рог и сказал:

– Хочешь, ее сейчас принесу?

И сделал движение лететь.

– Что ты, что ты! Зачем?.. – испугался Аладдин. – Я даже не знаю, хочет ли она видеть меня!

Джин сказал:

– Тысячу раз я был в разных руках, и никто никогда не спрашивал, хочет она видеть или не хочет.

– Ты был в руках у плохих людей, – сказал Аладдин и задумался.

Джин вежливо ждал приказаний. Аладдин спросил:

– Скажи, думает ли она сейчас обо мне?

– Я могу устроить землетрясение, могу перенести город на дно моря и перевернуть базар вверх ногами, – сказал джин. – Но узнать, кто что думает, не в моих силах.

– Тогда вот что…

Аладдин поманил джина пальцем. Тот подставил свое огромное ухо. Аладдин что-то ему шепнул. Подобие улыбки пронеслось по лицу джина. И он исчез.

Это было во дворце, в покоях царевны Будур, где узкие окна были прорезаны так высоко, что солнечный свет никогда не достигал пола, где солнце лежало на стене решеткой лучей и теней, а внизу, на коврах и атласных подушках, всегда дарил полумрак.

Дворцовый Наимудрейший в огромной чалме сидел на коврике и бубнил сидящей перед ним царевне:

– Чтобы дожить до ста лет, изучай добродетель. Ибо основа всякого блага – в обуздании души, и смирении, и набожности, и невинности, и стыдливости…

Царевна таращила глаза, с трудом раздирая их пальцами. Наимудрейший продолжал бубнить:

– …Каждому следует знать, когда нужна стыдливость, а когда бесстыдство, ибо сказано: предпосылка блага – стыд, и предпосылка зла – тоже стыд.