Мадам Мисима - Елена Алексиева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне запретили с вами разговаривать. Точнее, разрешили не разговаривать, если я не хочу. Напомнили мне о том, что у меня есть право на молчание. (Приводит в порядок свою одежду, затягивает потуже оби, закрывает ведро фанерой, поворачивается лицом к залу.)
А у вас, господин следователь, есть право сослаться на мое молчание, если ваше начальство спросит, почему расследование не продвигается.
Как это приятно — облегчиться. Облегчить свое тело, свою совесть. Все. Вспомнить свое первоначальное состояние, когда ты слишком мал, чтобы отвечать за что бы то ни было. Так начинается любое перерождение.
Сегодня я чувствую себя именно так: облегченной от любой ответственности. Готовой начать новую жизнь, в которой не будет ничего нового. (Усаживается на пол. Церемониально разглаживает руками и располагает складки кимоно вокруг своего тела. Продолжая говорить, разыгрывает жестами воображаемую чайную церемонию.)
Сегодня утром меня вновь посетил назначенный адвокат. Принес мне чистую одежду и мыло — я приняла все это с благодарностью. В конце концов, его постоянство заслуживает известного уважения. Да и его навязчивость уже не производит на меня столь отталкивающего впечатления.
Кроме того, с ним был еще один человек. Психиатр. Щуплый человек с усталым лицом и странной улыбкой, примерно того же возраста, что и адвокат. Психиатр обработал мои раны, не переставая громко возмущаться жестокостью моих мучителей. Я ему не стала говорить, что раны уже не болят. Это так приятно, когда к тебе прикасается тот, кто ничего не хочет у тебя отнять.
Адвокат представил психиатра: профессора Ашоку. Сказал, что он — великое светило в своей области, а также эксперт, к услугам которого он нередко прибегает. Со мной он держался очень мило, но достаточно твердо.
В итоге, господин следователь, может оказаться, что этот противный старый официальный защитник — настоящий мужчина. Он сказал, что профессор Ашока прибыл, чтобы задать мне несколько вопросов. И что в моих интересах отвечать точно и исчерпывающе ясно. Не забывая о том, что цель этих вопросов — установление моей невиновности. «Невменяемости», — кротко поправил его профессор. «Не имеет значения, — ответил адвокат. — В данном случае все равно что мы установим».
И они кивнули друг другу так, словно между ними существовал какой-то божественный заговор. А потом мы с профессором пообщались самым приятным образом. Более трех часов он подробно расспрашивал меня о моей жизни и так усердно записывал каждое мое слово, что исписал целую тетрадь.
Он предложил мне тест Роршаха, а я, чтоб его не огорчать, сделала вид, что вижу эти пятна впервые. А когда он меня расспрашивал, что именно я вижу в том или ином случае, я рисовала ему такие фантастические картины, что у него разгорались глаза, и от волнения в руке начинал дрожать карандаш. Еще он спросил, помню ли я, из какой груди чаще меня кормила мать, и видела ли я своего отца обнаженным в возрасте до трех лет. Я отца никогда в жизни не видела, но не сказала об этом, чтобы не разочаровывать профессора Ашоку. К тому же его вопросы доставили мне такое огромное удовольствие! Я призналась, что боюсь лошадей, а от звуков сямисэна меня бросает в пот. Под конец он меня спросил, есть ли у меня в роду самоубийцы, гомосексуалисты, алкоголики или осужденные за тяжкие государственные преступления. Как можно, господин профессор, ответила ему я. Мой прапрапрадед был великим самураем. Думаю, этим я его окончательно покорила.
Затем они оба с адвокатом о чем-то долго шептались у двери, пока я невозмутимо приводила свой туалет в порядок. Посовещавшись, они вернулись ко мне, и адвокат пожал мне руку. «Поздравляю вас, мадам, — сказал он. — Теперь вы официально освидетельствованы. Профессор Ашока подготовит необходимый документ и передаст его в суд. Это означает, что все ваши заявления и показания, сделанные ранее, или будущие, будут считаться ничтожными и лишенными юридической силы, то есть не будут иметь доказательственного значения. Иными словами, можете говорить что вам угодно, никто не станет обращать на ваши слова внимания».
Затем адвокат наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Профессор страшно заинтересовался вашим случаем». У меня по телу пробежала горячая волна, слезы признательности выступили на глазах. Я еле смогла прошептать адвокату: «Передайте профессору, что наши чувства взаимны».
Потом господа покинули меня, и я, уже не сдерживаясь, дала волю слезам. (Пауза. Наливает воображаемый чай в воображаемые чашки.)
Ну, как вам эта история, господин следователь? Она не щекочет ваше самолюбие? Не преисполняет вас сладкой болью побежденного? Хитрый лис оказался этот адвокат, не так ли? И как хитро все закрутил: с одной стороны, имею право молчать, а с другой — что бы я ни сказала, не имеет значения.
Как вы побледнели, мой мальчик! Как запали ваши щеки! Вы непременно должны когда-нибудь пожаловать ко мне в гости! И я угощу вас первоклассным церемониальным чаем. Самым крепким. Не этими помоями, которые принес назначенный защитник. После первой чашечки вы почувствуете себя слегка опьяневшим. Мир закружится у вас перед глазами. Вы увидите вещи, никем до вас не виданные. После второй чашечки вы уже никогда не будете прежним. А после третьей впадете в забвение, страшно напоминающее смерть, но безболезненное. Вы почувствуете лишь удовольствие и просветление, которое следует за ним.
Уверяю вас, господин следователь, стоит пережить все это со мной. А теперь я с радостью подпишу вам все, что вы пожелаете. И советую вам сохранить свое произведение с моей подписью внизу, хотя оно довольно топорное. В один прекрасный день вы сможете продать его за хорошие деньги. Сможете, так сказать, его осеребрить. Ибо, как мне кажется, вряд ли когда-нибудь вы научитесь проигрывать. Поэтому пусть хоть деньги послужат вам скромным, но все же весомым утешением.
Вы не принесли его с собой? Но почему?
Я все это время, пока сижу здесь и размышляю, постепенно теряя рассудок, который мне уже и не очень нужен, размышляю, даже когда терплю истязания палачей, инструктированных лично вами, успокаиваю себя, думая о том, что вы сейчас пишете и насколько вы уже преуспели. И что мои страдания не только забавляют вас, но и приносят какую-то пользу. А получается, что вы только и ждете подходящего повода, чтобы отказаться от этого дела.
Вероятно, я была к вам чересчур строга, и вы этого не заслуживали. Но и вас трудно назвать прилежным учеником. И поскольку вы искали легких путей, адвокат в конце концов переиграл вас. Он так легко и просто обвел вас вокруг пальца, что вам теперь не остается ничего другого, кроме как восхититься его действиями. И это притом, что я была на вашей стороне.
Что же вы теперь будете делать, господин следователь? Где найдете другого подозреваемого? Никто, кроме меня и Мисимы, не прикасался к этому мечу. Никто другой не держал его в руках. Его уже нет в живых, скоро и я вас покину. А что будете делать вы? Что от вас останется? Печальная безутешная тень, распростертая на полу этой камеры. Неужели, господин следователь, вы хотите, чтобы я запомнила вас именно таким, как сейчас? Не становитесь сентиментальным. Берите пример с него — благо пример совсем свежий. Бойтесь, сколько вам угодно, но не сходите с предначертанного вам пути. И не забывайте, что каждый раз, когда перед вами возникает выбор между жизнью и смертью, верное решение — смерть. Не пренебрегайте этим древним правилом самурая. Не важно, что ваш прапрапрадед, скорее всего, был простым торговцем рыбой на рынке.
Да и Мисима был просто писателем, который слишком много о себе возомнил. Вот только у писателя есть то преимущество, что, когда он что-то долго и настойчиво представляет в своем воображении, это постепенно становится реальностью. И в конце даже выдуманная боль становится настоящей, не говоря уж о выдуманном счастье.
А что тогда говорить о нас с вами, обычных людях, которым незачем что-либо воображать. Эта неспособность выбивает нас из колеи. Доводит до безумия. Как животных в зоопарке нехватка свободы. Они не умеют медитировать, не способны на философские прозрения. Не могут отделить дух от тела. Они лишь хотят быть такими, какими созданы. Пользуются своим неотъемлемым правом на молчание.
Мисима тоже научился молчать. И это он, который говорил так много, что уже начинало надоедать. Порой в потоке его слов ощущалось какое-то страшное молчание, которое вглядывалось в тебя, прищурив глаза, со страниц его книг.
Если вам, господин следователь, когда-нибудь доведется раскрыть одну из этих книг, особенно из последних, уверена, что это молчание все еще будет там.
Но вряд ли доведется. Просто вы с ним слишком похожи. Не хотите узнавать, хотите жить. Но не знаете как. Голоса ваших собственных желаний заглушают вас, вы готовы отрезать себе голову, лишь бы заставить их замолчать. У вас все есть, но вам всего не хватает. Река сочинительства, река театра, река тела и река действия пересыхают одна за другой. Их заливает река крови, но потом пересыхает и она. Вам кажется, что наступает конец света. А если вы достаточно умны, то уже поняли, что конец света может быть воспринят только лично. И могут быть только личные причины хотеть стать героем. Поэтому вы создаете соответствующие обстоятельства. Режиссируете собственный театр, шьете костюмы, оформляете сцену, выбираете действующих лиц, пишете им реплики и приглашаете публику.