Приметы любви - Эмилия Остен

— Видела бы ты нашу каюту на «Короле Георге», — подхватила Патриция, разливавшая чай по белоснежным фарфоровым чашечкам. — Крохотная каморка с малюсеньким окошком, куда еле втиснуты две жесткие койки. О, смотри, Лиззи, — перебила она сама себя. — Настоящее английское бисквитное печенье! И сливки…

— Все-таки приятно вернуться домой, — согласилась сестра. — Даже если этот дом тебе не принадлежит.

Дорис всплеснула руками и укоризненно воскликнула:

— И как только у вас язык поворачивается такое говорить, мисс Элизабет! — Седые букли на голове старушки сердито затряслись. — Всем, чтo есть у меня, я обязана господину полковнику — и все это ваше, девочки!

— Не сердись на нее, пожалуйста. — Пэт успокаивающе положила ладонь на руку няни. — Мы просто все еще не можем привыкнуть, что папы нет с нами.

— И что отругать нас, кроме тебя, теперь больше некому, — дрогнувшим голосом добавила Лиззи, беря старую няньку за другую руку.

Дорис растроганно погладила обеих девушек по волосам, те обняли ее с двух сторон и наконец позволили себе расплакаться. Весь страх, напряжение и горе, копившиеся в груди у сестер с самого начала восстания в крепости и усиливавшиеся во время пути через океан, нашли выход в этих горьких потоках слез.

Когда-то Дорис утешала девочек, плакавших из-за разбитых коленок или лишенных сладкого за шалости. О, если бы и нынешние беды столь же легко было развеять одним только ласковым объятием…

Ангелочки на боках нового соусника выглядели на редкость пошло, но хотя бы не выделялись аляповато-розовыми щеками, какими обладали пастушки, украшающие молочник.

Артур Джайлз, эсквайр, повернул новую посудину картинкой от себя и с ужасом обнаружил лебедя в золотой короне, плывущего по голубой-преголубой луже на противоположном боку соусника.

— В воображении какого безумного мастера появились эти существа?! — воскликнул он, отодвигая посудину подальше.

Артур произнес эти слова вслух, но надеялся, что их никто не услышал. Огорчать добрую тетушку своими убеждениями в неудачности ее покупок он бы никак не желал.

Потянувшись за тостом, Артур привычно состроил гримасу фавну на салфетнице и в очередной раз зажмурился, представляя в мечтах строгий аскетизм этой хмурой северной комнаты, из окон которой была бы видна лишь мокрая мостовая.

Смотреть на расшитую скатерть, армию столовых приборов, лес канделябров и стаю разноцветных подушек, рассевшихся, развалившихся, стоящих и лежащих, во всех мыслимых и немыслимых местах, оказалось почти невыносимо.

Ах, если бы можно было остаться дома одному и никогда-никогда не пускать в него ни одну женщину, за исключением кухарки, горничной и посудомойки, и чтобы те приходили по вторникам и четвергам с десяти утра до полудня, когда Артур гуляет по Ботаническому саду. А еда пусть появляется на тарелке вовремя, сама. Да, именно сама — и точка, без всяких пояснений.

Или нет, кухарку лучше заменить поваром. Повара-филиппинца, пожалуй, вытерпеть можно, они молчат и не подают еду в расписных блюдах.

— Но, с другой стороны, такое количество специй, которыми эти кулинары обильно сдабривают пищу, — вредно для пищеварения.

— Оставаться одному тебе полезно, дорогой Артур, ты быстро приобретаешь разговорные навыки, — прощебетали из-за его плеча, грязная тарелка исчезла, вместо нее появилось блюдце с розами, а розы, не успел Артур на них скривиться, оказались погребены под восхитительным мороженым с кусочками фруктов и лимонным сиропом.

Сама же тетушка Жанет, достопочтенная Джейн Оливия Шардю, в девичестве Джайлз, ограничилась румяной булочкой и стаканом сока.

— Так что за безумные существа, употребляющие огромное количество специй? — спросила она. — Ты приводил в наш дом бродячих факиров?

О, как бы Артур мог ей ответить! «Зачем мне умение разговаривать, если вы с моей дорогой сестричкой ни за что не дадите вставить ни словечка?», «Факирам далеко до тех представлений, что вы регулярно устраиваете мне в собственном доме», «С завтрашнего дня я всерьез возьмусь за интерьер, будьте готовы к избавлению от этого хлама».

— М-м-м, — сказал Артур, кивая.

Мороженое было нежное, воздушное, с едва уловимым ароматом. Но почему, почему за это удовольствие надо расплачиваться выслушиванием бесконечных нотаций и издевок?

— Я так и знала, тебя нельзя оставлять без присмотра даже на пару дней, вон как осунулся весь. Бедный, ничего, я прослежу, чтобы тебя хорошо кормили.

— Вы же хотели заботиться о питании Кэрри? — не удержался Артур. — И зачем вернулись?

— Девушке как раз полезно иногда посидеть на диете, — отрезала тетушка Жанет. — А стремление к пирожным, сэндвичам и даже маленьким тарталеткам с легкой начинкой недопустимо.

Артур соскреб ложечкой подтаявшую часть мороженого и снова кивнул, не глядя на собеседницу. Если бы он поднял от тарелки глаза, то обнаружил бы сидящую напротив невысокую худощавую женщину пятидесяти лет в украшенном многочисленными оборочками розовом платье. Но сейчас Артуру не хотелось видеть ни платья, ни локонов, ни круглых синих глаз.

Драгоценная тетушка Жанет свалилась к ним с Кэролайн на голову шесть лет назад. «Бедные сиротки, совсем одни, никто о них не заботится», — заявила она, устраиваясь в особняке на Портлэнд-плейс, доставшемся Джайлзам, Артуру и Кэролайн, по наследству после гибели родителей.

Сначала Артур обрадовался ее приезду: красивую тетушку, вкусно пахнущую необычными духами и привозящую нужные подарки, они с Кэрри обожали с детства. Дом непривычно пустовал, сестра нуждалась в материнской заботе, организовывать светскую жизнь, да и просто жизнь Артур ленился, потому почти сразу передал в ручки тетушки Жанет ниточки от всего хозяйства. Именно она вернула дом к прежней жизни и нашла хорошего управляющего для загородного поместья.

Только за одно это Артур был бы ей безгранично благодарен, но особенно крепко он привязался к тетушке за возрождение силы духа Кэролайн. Его сестра в один год потеряла родителей и жениха и уже собиралась распрощаться со светской жизнью, заточив себя если не в монастыре, так посреди грядок и теплиц. Но постепенно, под чутким тетушкиным руководством, Кэрри оставила печальные мысли в стороне, вновь превратившись в ту веселую девушку, чей задорный смех будил всех по утрам в отчем доме. Возвращаться в Париж, где у тетушки было немалое имущество, которое она унаследовала от покойного мужа, где жили ее собственные дети и дети мужа от первой и второй жены, Жанет Шардю не собиралась, объясняя это «невозможным количеством родни, которая постоянно толчется везде, непредсказуемо появляясь во всех местах сразу». В Париже было невозможно оказаться в доме без десятка сводных сестер, кузин, бабушек, двоюродных бабушек и новых супруг вторых мужей старших дочерей покойного мужа, которые по возрасту годились бы самой Жанет в приятельницы.