Старик в одиночестве - Уильям Сэнсом

Двигаясь наискось от пудинга, он увидел слева дверь в стене напротив окна. До пудинга было дальше, чем до двери, и, вспомнив о канарейке, он понял, что не в пудинге, а в двери было ее спасение: если ему удастся доползти до двери, он, может быть, выберется на площадку и закричит, и, может быть, его услышат, или он бросит вниз галстук, воротничок или ботинок, если только сумеет его снять. В последний раз он посмотрел на воду, напряг пальцы и потянулся в другую сторону — к двери.

Он добрался до двери через два часа и в изнеможении опустил голову. Снова был полдень. Высоко в небе стояло жаркое солнце, и на кухне снова пахло линолеумом, плетеной мебелью, крошками и высохшим жиром. Но из‑под двери тянуло другим свежим воздухом, между полом и дверью была щель, через которую виднелась лестничная площадка и свобода. Его глаз на полдюйма от пола видел серый лестничный свет, а носом он различал запах лестничной пыли и вдыхал сладкий запах воли.

Старик поднял руку к дверной ручке: пальцы не доставали на несколько дюймов до одинокого фарфорового кругляша. Он перевернулся на бок, взгромоздился на другую руку, прижав ее всем весом, и заставлял свои пальцы забираться все выше и выше. Он дотянулся до ручки. Кончики пальцев потрогали ее гладкую поверхность, но ни на что большее он не был способен. Нельзя было и надеяться обхватить ручку кругом и повернуть ее. Неуклюже приподнятый, на последнем дыхании, он скреб ручку пальцами, силясь повернуть, но движения получались легкими, будто женщина тремя пальцами поправляла выбившуюся прядь.

Наконец, он позволил себе опуститься, понимая, что это не к добру. Тяжело дыша на полу, он почувствовал, как подкатила к глазам позабытая мука: он плакал в последний раз тридцать или сорок лет назад, но сейчас слезы не проступили: слезные протоки пересохли. Он сотрясался рыданиями, которые только уродовали рот, когда со вставных эмалевых зубов оттягивались назад живые губы.

Далеко внизу вдруг послышались голоса и шаги! Лицо было стиснуто рыданиями, и он расслышал их, только когда они уже почти приблизились к лестничной площадке.

— Там люк в крыше, можете через него, — говорила женщина, — а дымоход направо у следующей двери. — Где бы мне взять воды? — вежливо спросил хриплый мужской голос. — Мне нужна будет вода для цемента.

Глаз старика увидел их ноги: пушистые тапочки домовладелицы, казавшиеся живыми на сквозняке, и большие ботинки рабочего. Сердце его воскресло! Наконец‑то ему повезло — и, главное, в субботу днем!

Он открыл рот и закричал: «Помогите!»

Вырвался сухой звук, будто разорвали лист бумаги. Он напрягся сильнее, и звук получился громче — как кашель.

— Попросите у старика, — сказала хозяйка. — Вот его слышно за той дверью. Обождите секундочку, я вам покажу…

— Да, да, — ответил рабочий, — только не надо ему надоедать, суббота к тому же…

— Но только у него кран, — эхом, как из‑за леса, отозвалась хозяйка.

Старик поднял кулак и застучал по полу и по двери. Он снова и снова выкашилвал свое: «Помогите!» и стучал.

— Видите, — прошептал рабочий, — он занят. Я зайду к нему потом. Понедельник уже не за горами.

— Ну, здесь вам воды сколько угодно, — сказала хозяйка. — Что это он там затеял, просто целая мастерская? Надо бы…

— Да пожалейте его, — отозвался рабочий. — Надо же человеку иногда взять молоток в руки.

Они, должно быть, повернули назад. Голоса стали тише, и он слышал шаги, опускавшиеся все ниже по лестничной клетке. Душа его рвалась за этими шагами, он требовал их возвращения и колотил все сильней и чаще, но не прошло и минуты, как они скрылись, и на лестничной площадке стало как всегда тихо. Впервые он пал духом и позволил себе застонать. Голос поднимался и падал, только не кому было слышать и незачем таиться.

Прошел час. Постепенно он стал снова прислушиваться к звукам извне. Все время стучали тарелки, кричали и свистели уборщики и мойщики посуды в гостинице. Громыхнул хохот и визг из проехавшего автобуса. В наступившей тишине где‑то запела женщина; песня была итальянской, в ней звучала жара всех изнывающих городов и грязных балконов, все шарманки Италии, тележки зеленщиков с золотыми надписями, розовая бумага и соломенные шляпки, красно–зеленые ленты и птички, распевающие в грязных клетках.

Лотти вдруг неистово захотелось на волю, и она заметалась по клетке. Она стала летать за золотыми проволочками, взмывать, ударяться о решетку, избивая и теряя перья, и одно перышко медленно поплыло на пол и покатилось к старику короткими перелетами, подгоняемое дуновением сквозняка.

Но даже если бы Лотти не забилась в клетке, он все равно начал бы сначала. Можно сдаться, можно решиться слечь и ждать смерти, но невозможно вынести времени, пока это будет тянуться. Лежать, ничего не делая, было неестественно, и самое главное состояло в том, чтобы продолжать. Он жил и ему хотелось есть. Если он поест, он продлит свое существование хотя бы на лишнюю минуту. Лишнюю минуту? На целую минуту в необъятном всевмещающем мире, в тесной изношенной кухоньке.

Он начал все сначала. Солнце отпылало и опустилось, снова вспыхнула хрустальным огнем вазочка на кухонном шкафу, запылали красными печами трубы на крышах, бледно проступил в квадрате окна на стене ночной узор занавески и клетки.

Мухи плясали в последнем солнце. Одно только было новым: хотя Лотти затихла, измотав себя, упавшее перышко стало перекатываться по полу, подскакивать, снижаться, снова взмывать, кружиться, падать и опять взлетать вверх в собственном сумасшедшем мирке сквозняков. А старик с трудом волочил тело, стонал, сжимал зубы и снова подтягивался. За вечер он прополз больше половины пола и был уже в ярде от бесформенного и мертвенно–тихого пудинга, когда сон обрушил на него тяжелый удар и сбросил в темную пропасть небытия.

Когда он проснулся на другое утро, солнце стояло уже высоко и звонили воскресные колокола. Солнечный свет с жестокой прямотой обнаружил каждую царапину и заплатку обветшалой кухни. Старику было очень плохо. Рот распирала какая‑то мерзость. Желудок уже не сжимался голодными судорогами, а казался полным и тяжелым, как камень. Он открыл рот, но не смог выдавить ни звука, будто пробуждение стукнуло его твердой палкой. Но когда сузились ослепленные солнцем зрачки, и он увидел, как близко теперь до пудинга, его душа засветилась серой заоблачной улыбкой. Он вытянул вперед руки и подтянулся. Еще один дюйм. И с ним всплыла такая оглушительная и раскаленно–белая боль, что перехватило дыхание.

Когда он выдохнул, что‑то случилось на окне, какое‑то движение, тень или силуэт, что промелькнуло по его рукам, темное, а не светлое. Потом оно упало вниз на линолеум, и возник при свете дня живой и полосатый Том. Четырехлапый Том помахивал хвостом и властительно вперился в него щелочками глаз. Все существо старика возликовало: Том! Знакомое и доброе существо, Том, который может двигаться легко и свободно, Том, который спасет его. «Том, Том, Том!», — выдохнул он, и действительно почувствовал себя спасенным, потому что светило солнце, и звенели колокола, и говорили о чьей‑то внезапной близости.

Но Том смерил этого человека на полу совиным взглядом, повернулся и пошел с медленным достоинством к пудингу, задержался в полушаге от него, присел, изогнувшись и оттопырив хвост, выставил вперед мордочку и принюхался к странной штуке, которая ушками узелков и впрямь походила на диковинного зверя. Потом он ступил еще пару шагов, понюхал вблизи, вытянул лапу с растопыренными, как на боксерской перчатке когтями, пару раз ткнул эту массу и принялся раздирать ее обеими лапами.

Коготь застрял в плотно приставшей к пудингу тряпке, и кот дернул ее, чтобы освободиться. Пудинг прилип к тряпке, как густой клей, и мускулистая кошачья лапа выхватила его прямо из воды, дёрнув на фут ближе к рукам старика. До размякшего яства теперь уже было совсем близко. Глаза старика обоняли его, и он пытался прошептать: «Котик, Томик, ну еще, еще чуточку…» Но кот отвернулся от пудинга, нагнул морду к воде и стал решительно, равномерно, смачно лакать.

Старик с ужасом смотрел. Его вспухший рот раскрылся от звука и от вида касающегося лужи языка. Сколько же — глаза его выпучились от подсчета — сколько же в него влезет? Подливка, должно быть вытекла, и сдобрила воду вкусной говяжьей кровью, а кот, чердачный бродяга, хотел пожрать. Старик содрогнулся от жалости к себе, которая тут же породила защитительный гнев, и с беззвучным ненавидящим стоном он заставил себя продвинуться еще на дюйм ближе. Ярость придала ему сил — кот встрепенулся от звука столь неожиданного движения, укоризненно поднял голову между пудингом и лужей и, как все коты, тут же забыв, что он делал минуту назад, повернулся к пудингу, выпустил когти и стукнул его лапой по влажному низу, по счастью выпустив основную нитку в пряже, так что плотная ткань вдруг легко лопнула, распахнулась и пудинг вывалился прямо на линолеум сочной кашей из жира, мяса и подливы.