Фёдор Достоевский. Одоление Демонов - Людмила Сараскина

«Князь слушает жадно, но молчит и хоть ничего не говорит, но видно, что он господин разговора. Он прислушивается и приглядывается. Угрюм и важен…

Иногда молчаливо любопытен и язвителен, как Мефистофель. Спрашивает как власть имеющий, и везде как власть имеющий».

«Господином разговора», властным, как Мефистофель, должен был появиться Князь перед Шатовым, своим приверженцем: «Он и его обворожает». И далее, под шапкой все того же НОТАБЕНЕ, было проставлено предписание «для себя»: «ВООБЩЕ ИМЕТЬ В ВИДУ, что Князь обворожителен, как демон, и ужасные страсти борются с… подвигом. При этом неверие и мука — от веры. Подвиг осиливает, вера берет верх, но и бесы веруют и трепещут».

Здесь наконец Князь определенно стал нравиться Достоевскому, и вслед за записью: «Князь обворожил и Нечаева» — писатель принялся составлять для героя столь обширные и вдохновенные монологи, что становилось очевидно: герой обворожил и автора.

«ГЛАВНОЕ, — подчеркивал Достоевский. — Главная мысль, которою болен Князь и с которою он носится, есть та:

У нас православие; наш народ велик и прекрасен потому, что он верует, и потому, что у него есть православие. Мы, русские, сильны и сильнее всех потому, что у нас есть необъятная масса народа, православно верующего…»

Однако этой мыслью был болен сам Достоевский! Демонический герой с повадками Мефистофеля получал от автора излюбленные и дорогие идеи — о назначении России и божественном промысле, об основаниях нравственности и русском Апокалипсисе — чтобы смущать податливые души учеников и покорять их. И один из них, очарованный великой мыслью и силой ума учителя, признавался ему: «Я от вас не могу отойти, вы теперь мой», «закружили вы меня, но я от вас не отстану».

Подняв потрясенных учеников к горним вершинам богословских откровений, подчинив волю своих адептов метафизической риторикой, демон высокомерно бросал их на произвол судьбы: «Я… желаю, чтоб вы меня оставили в полном покое… Более никогда не приду».

Пафос высших философских построений, тайну мистического знания о России, глубину православных интуиций получал «обворожительный демон» для демонических целей. «Записные тетради», заполнявшиеся летом 1870 года, неоспоримо доказывали, что великие сокровища ума и горние вершины духа автор отдавал Князю, когда тот устоялся и укрепился в своем демоническом статусе.

К концу июля обольщенные и завороженные Князем жертвы, потерявшие даже «возможность суда над ним», слали ему проклятия и сходили с ума; но автору как будто было этого все еще недостаточно. «Князю больше роли, значительнее», — записывал он.

Когда наступила та памятная середина августа 1869 года и в рабочей тетради появилась итоговая заметка от 16–го числа, Достоевский почувствовал, что может перейти от планов к тексту. Ради Князя, превращенного в демона и поставленного в центр романа, стоило рисковать: из‑за него уничтожалось пятнадцать листов первого варианта и вся работа начиналась заново.

Письма, последовавшие одно за другим (Кашпиреву, Сонечке, Каткову), свидетельствовали: Достоевский не думал, что поиск героя так осложнит его планы и так нарушит его обязательства; не предполагал, что увязнет в черновиках, пока не выйдет на своего демона.

«Отказаться же от новой идеи и остаться при прежней редакции романа я не в силах совершенно. Я не мог предвидеть всего этого», — писал он в «Зарю».

«Идея так хороша, так многозначительна, что я сам перед нею преклоняюсь…» — сообщал он племяннице.

«Я работал все лето изо всех сил… Но не всё мне удавалось… Но теперь всё установилось. Для меня этот роман слишком многое составляет», — признавался он издателю.

Только зная всю подоплеку творческой истории Князя А. Б. и последовательность происшедших с ним метаморфоз, можно близко к истинному и сокровенному смыслу прочесть строки из оправдательных писем Достоевского.

Достоверно известно, что сразу после августовских черновых программ (у Князя были усилены печоринские качества и подробно расписаны сцены, где проявлялась его бешеная, но мгновенно остывающая страстность) Достоевский в течение месяца с небольшим написал первые главы первой части романа.

Творческая история «Бесов» благодаря доступности основных источников по праву считается хорошо изученной: многократно эксплуатировались все черновые и эпистолярные материалы, связанные с романом, и еще A. C. Долинин в редакционном предисловии к первому тому писем Ф. М. Достоевского в 1927 году писал о «нудном однообразии одних и тех же цитат». «Работа над «Бесами» — в высшей степени сложная и тем самым дающая возможность людям, писавшим о Достоевском, строить самые произвольные, самые фантастические гипотезы», — сердился он. Но — «есть достаточно данных, чтобы установить почти точные пределы субъективно измышляемым гипотезам»[8].

Между тем самые интересные гипотезы, связанные с генезисом Ставрогина и восходящие к яркой плеяде первопроходцев, не дополняют, а как бы отменяют одна другую.

Хорошо известно, что в конце 1868 — начале 1869 года, только что закончив роман «Идиот», Достоевский замыслил грандиозное произведение, названное им вначале «Атеизм» («написать этот последний роман, да хоть бы и умереть — весь выскажусь»), а затем трансформированное в «Житие великого грешника». На «Житие», герой которого, грешник, был «в продолжение жизни то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист», Достоевский возлагал колоссальные надежды. Называя задуманную притчу об атеизме литературной мыслью, перед которой вся его прежняя писательская карьера «была только дрянь и введение», он готов был посвятить этой идее всю свою будущую жизнь. Но именно будущую, так как писать «Житие» в тот самый момент, когда он им загорелся, не представлялось возможным: для «Жития», которое он видел огромным романным полотном из пяти частей по пятнадцать листов каждая, надо было жить в России. «Без России не напишешь», — был уверен Достоевский; к тому же на притчу об атеизме ушло бы, по самым предварительным расчетам, лет шесть.

Писать тем не менее надо было здесь, в Дрездене, и теперь — когда для «Зари» был окончен «Вечный муж» и наступала очередь «Русского вестника», перед которым имелись обязательства неотложные. 19 декабря 1869 года Достоевский сообщал Майкову: «Через три дня сажусь за роман в «Русский вестник». И не думайте, что я блины пеку: как бы ни вышло скверно и гадко то, что я напишу, но мысль романа и работа его — все‑таки мне‑то, бедному, то есть автору, дороже всего на свете! Это не блин, а самая дорогая для меня идея и давнишняя».

История замысла для «Русского вестника» запутанна и загадочна.

Свою дорогую и давнишнюю идею осуществлять за границей он не собирался; комкать и портить, второпях присылая в Москву обещанные главы нового сочинения (печатание его в «Русском вестнике» должно было начаться с января 1870 года), — не хотел. И тем не менее сел за работу и стал писать, как всегда торопясь и опаздывая и имея в виду ту самую давнишнюю дорогую идею.

Значило ли это, что он и в самом деле, наступая на горло долгосрочному замыслу об атеисте — грешнике, пытался приспособить его к новым обстоятельствам? И что Ставрогин появился на свет как первый осколок несостоявшегося «Жития»?

«Осень 1870 года — период, когда замысел «Бесов» особенно сблизился у художника с замыслом «Жития великого грешника», — утверждал В. Л. Комарович, один из первых исследователей темы, в оспоренной многими учеными статье. — Ставрогин почти отождествляется с героем «Жития»… Вторая часть романа писалась, очевидно, Достоевским еще с твердой надеждой показать исцеляющегося «великого грешника» (Ставрогина)… Но вот, работая только уже над последними главами романа, подходя к разрешительным катастрофам третьей части, увидал, очевидно, Достоевский невыполнимость своих первоначальных религиозно — художественных целей. Исцелить «великого грешника» Достоевский не нашел в себе художественных сил; и все, что вело к этому ожидавшемуся исцелению («глава девятая»), — отпало… Как будто вдруг и неожиданно для самого художника, в момент завершительной работы над романом, греховность героя обнаружила свою самодовлеющую крепость и устойчивость…»[9]

Однако почему‑то уже первые наброски к «Бесам», рисующие Князя А. Б., который от зависти и ревности хлестал по щекам своих соперников, мало соответствовали литературному типу, намеченному Достоевским для «великого грешника».

Может быть, приступая к работе для «Русского вестника», но имея идею только для «Жития», Достоевский вынужден был сочинять параллельно две вещи, между которыми в творческом воображении писателя происходила неустанная борьба? (A. C. Долинин считал даже, что в процессе борьбы двух параллельно сочиняемых произведений один замысел рано или поздно обязательно бы осилил другой[10].)