Инстербург, до востребования - Елена Георгиевская

Скоро подзарядишь, падаль, в мусорской, подумала она, и пусть тебя там вдобавок отхерачат по почкам, отобьют мозги окончательно, а заодно — и слух, чтоб больше не слушал свою хуетень, когда нормальные люди спят или работают; ну да, в общежитиях было хуже, но бомжам на вокзале ещё хуже, так что, теперь на них равняться? Если я не могу это слушать, блядь, я не могу это слушать дни и ночи; возьмите личность аудиального мировосприятия, наделите околотворческими амбициями и поместите в условия, в каких вынужден выживать среднестатистический лимитчик: вот вам готовый тип мученика; а если и не лимитчик, если у себя дома, это немногим лучше: представьте, что испытывает такой человек, ежедневно проходя по улице, украшенной киосками, из которых орёт всякая попсово-блатная мура, и никакой плеер не спасает, мура орёт громче. А вокзал? Где рядом расположено дикое количество музыкальных киосков, из которых несутся звуки музыки, принадлежащей к противоположным направлениям, и перекрывает всё это лишь ругань бомжей и пронзительный голос дежурной: «Уважаемые пассажиры! Поезд „Москва — Фигня“ опаздывает на четверо суток. В зале ожидания вы можете посмотреть фильм „Убитые в полночь“», — а между тем далеко не полночь, но поезда «Москва — Фигня» нет как нет, а музыка и бомжи всё орут, и хочется бросить надоевшую сумку на рельсы и пойти отсюда к чёрту, по дороге разряжая в ментов автомат Калашникова, которого, как всегда, при себе нет.

Ты ведь скоро сдохнешь, правда? Я бы помогла, мне нетрудно, при моём росте метр семьдесят четыре и хорошей реакции, да ещё при условии, что ты в жопу пьян, вот только меня посадят, а из-за такой суки я сидеть не хочу. Помоги мне, сдохни, пожалуйста, упади с лестницы, как же ты достал; а потом пусть кто-нибудь перережет горло твоей жене, аккуратно так: это будет единственный случай, когда понятия «аккуратность» и твоя жена, имя и фамилия такие-то, поимеют между собой что-то общее; а потом твоих дочерей зарежут их клиенты-чурки, а потом скинхэды зарежут чурок, и будет мир, покой и благодать, так тебе и надо, народ-богоносец; нет, телефон подзарядить нельзя.

Худенькая девушка в светлом плаще осторожно поднимается по лестнице и в ужасе смотрит на всё это. Наконец она спрашивает (хрупкий надломленный голосок), как пройти в шестую квартиру. В Асину квартиру, то есть.

Определить, сколько ей лет, трудно, кажется, всё-таки ближе к двадцати пяти, чем к восемнадцати. У неё длинные распущенные волосы и надломленные брови, слишком тёмные для блондинки: тот самый тип внешности, который так часто встречается в средневековой литературе и так редко — в жизни.

То есть, в нашей жизни. У фольксдойче жизнь немного другая.

Странно знакомое лицо. Полгода назад Ася и Карина Мандельштерн съездили в этот проклятый городишко — нет, не навестить известно чьего отца, а собрать материал о местных взяточниках. Вечером они спустились в парк выпить по бутылке «Фленсбургера», чудом найденного в этой дыре, и через пару минут Карина зашептала: «Глянь, что это за чокнутая девка на нас уставилась? Как это — „и чё“? Это пиздец. Если бы я доучилась на режиссёрском, я бы её с такой фактурой взяла на роль вампира. Это личико бледное восковое, эти глаза, губы… Ужас, кошмар».

Это вы, произносит она без интонации. Знаете, я просто хотела посмотреть на вас. Меня зовут Жанна Вальдман.

Ну да, конечно. Не брать же фамилию Шлигер. Хорошо, давай посмотрим друг на друга: анархистка, наводящая порядок, и психопатка, испугавшаяся чужого безумия. Полутемнота, кровь, битое стекло. Ты, наверно, ненавидишь моего отца, а мне на него просто по хуй.

3

[2008]

А неплохо бы, подумала Ася, действительно иметь ту интуицию, которую нам приписывают мужики. (Что стало бы с мужскими шовинистами, если бы мы действительно были такими, какими они нас представляют? Асе представилась этакая традиционная женщина глазами мужчин, с крашеными химической дрянью волосами, на шпильках, в платье, под слоем косметики, и всякие ужасы, целый бестиарий, вылезают из её сумочки, в которую, кажется, трудно запихнуть даже маникюрный набор, и мужики, среднестатистические низовые менеджеры с кейсами и органайзерами в сдержанном ужасе смотрят на неё: а если такая захомутает? Женит на себе? Тогда весь этот бестиарий из сумочки посыплется ему на голову — от женщин всё зло в мире и моём микрорайоне! — а в доме тёщи, куда ныне по традиции вселяется мужик, жуткие твари живут в комоде, оккупировали трельяж, затаились в недрах стиральной машины. Детей жена родит от инкуба, и этим выблядкам придется завещать родную фирму, иначе заколдуют.)

Интуиция у неё была, но не исключительная, так, обычная интуиция литератора, неважно, мужчины или женщины. Творческое чутьё — не совсем та вещь, которая каждые пять минут помогает в жизни. Штихелем удобно вырезать на дереве и линолеуме, а не забивать гвозди или помешивать суп.

У Миши, в отличие от неё, интуиция была потрясающая. Он вернулся часам к десяти, выслушал мамашу, то и дело срывающуюся на ор, и зашёл в комнату с заранее заготовленной фразой: «Не трави мою мать, я сам с ней разберусь». Фраза была на иврите, чтобы мать, подслушав, не поняла. Ася ответила сложносочинённым ругательством, вычитанным в книге переводов Шауля Резника.

— Открой ящик, почитаю, — попросил Миша.

— Потом. Дай поспать хотя бы пару часов.

— Ладно, тогда я свою почту быстро посмотрю, не обращай на меня внимания… О, и здесь эта чушь! «Наследие проклятого рода коснётся и тебя, жид, и ты не сможешь умереть, как праведник»… Я как чувствовал, что на этот забытый ящик надо зайти, на этот, блядь, старый, на ymail. Кажется, Жанночку опять выпустили из дурдома.

Ася оторвала голову от подушки:

— А что, она там была?

— Тебе лучше знать, хуле.

— Ты уверен, что это она пишет?

— А кто? — Миша резко развернулся к ней. — Я не специалист по стилистике, но такое могла написать только она. С разных адресов, но язык один и тот же… Я, может, как-то не так выражаюсь? Ты что, успела пересечься с ней?

— Когда бы я успела, интересно?

— Чёрт знает… ваши окольные инцестуальные пути.

— Миша, я спать хочу. Иди к чёрту со своими шутками. Или к Нахмансону сходи, он оценит.

— У тебя амнезия, я только что от него, я же тебя предупреждал, что ухожу именно к нему… Пойми, я не собираюсь лезть в дела твоих родственников, просто они охуели.

— Она мне никто.

— Мне надоели твои бабы. Каждый раз что-нибудь всплывает. Это слишком долго продолжается.

Повисла пауза. Наконец Ася устало проговорила:

— Я же тебя предупреждала.

— О том, что вторая жена твоего папаши — психопатка, и что у неё вдобавок больная на всю голову дочь, которая несколько лет подряд будет есть наши мозги?

— Ты меня тоже не предупреждал, что у тебя такая мать.

Миша помолчал.

— Жанна хочет нас поссорить и почти этого добилась, — наконец медленно проговорил он. — Будем продолжать в том же духе или подумаем, что делать дальше?

[Жанна: запись № 2]

«Жид, ты хочешь поговорить о страхе? Я знаю, ты всегда хочешь об этом поговорить. Есть только страх перед Богом, остальное — иллюзии. Настоящий страх Божий — это не отвратительная паника, заставляющая мчаться в грозу, в никуда, или опутывающая по рукам и ногам. Так может быть. Но на самом деле есть только барьер, невидимая стена из рубинов и сапфиров, которая снилась Иоанну Б., или из железобетона, который возводят наши современники. Это не человеческая стена, которую хочется сломать, не союз дырявого забора и колючей проволоки, не пинкфлойдовская wall, каждый кирпич которой ненавистнее для тебя, жид, чем Гитлер и Сталин, вместе взятые. Это не система — систему придумали люди, а на самом деле то, что всем движет, называется другими словами. Не теми, которые „ненормативная лексика“. Мы не помним этих слов. Настоящий страх — это не иудейская стена плача, из щелей которой иудейские дворники по ночам выметают бумажки и загружают в контейнер, чтобы они потом сгорели, и бумага стала золой, а просьбы, на ней написанные, попали в то пространство, где не нужна бумага. Это стена, рядом с которой тебе самому хочется стоять и оставаться на ту секунду, на которую ты чувствуешь её, и в эту секунду ты не хочешь никого убивать, потому что понимаешь. Потому что не надо ничего понимать. Потому что рядом с ней ничего не надо. Но Бог милосерднее, чем вы думаете. Он не будет держать нас даже в своем страхе, если мы не захотим этого сами, и скажет нам, что мы свободны, на том языке, который вы разучились понимать, потому что разучились нагибаться так низко, чтобы слышать Его голос[1], - но когда поймём, не надо будет никаких стен.

Бог создает некоторых, чтобы они ломали стены, не Им построенные, нарушали порядок, не Им заведённый. Они знают, как нельзя. Нарушить правила, установленные властными и свято соблюдаемые глупыми, значит уподобиться Господу нашему Иисусу Христу или вашему еврейскому мессии. Я помню, ты однажды сказал: „Мессия должен перевернуть всё, точно пьяница — столы в кабаке. Типа, завсегдатаи пивной ждут главного пьяницу, когда он придёт, и нальёт им, и даст охраннику прикурить. Точный час он не сообщил, сказал: как соберусь, так и нагряну. Врач-нарколог примерно представляет, когда именно может выспаться, придти в себя, а потом — сюда сильно бухавший накануне человек моей конституции и стажа алкоголизма. А я — нет. Если спаситель выспится и поймает такси, то уж ближе к утру доедет, предположил старый завсегдатай и был возведён в сан пророка. Шутки шутками, но они-то все думают, что он кого надо напоит и бармену даст пизды — за то, что сдачу присваивает. А он придёт и начнёт столами швыряться. И попадёт ненароком — нет, зря вы так думаете, ничего случайного не бывает, — в одного из тех, кто рассчитывал на халявное пиво. Или в нескольких. Как вам перспектива, господа иудеохристиане?“