Часовщик - Родриго Кортес

— Как скажете, — шмыгнул носом Ансельмо.

— От вызова на допрос уклоняйся. Пока я не разрешу.

— Хорошо, святой отец.

Томазо на мгновенье задумался. Он не любил торопить события, но теперь уже сами события торопили его.

— И главное… Мне нужны кандидаты для Трибунала. Срочно.

Ансельмо глупо хлопнул ресницами, открыл рот, да так и замер.

— Ты понимаешь, о чем я говорю? — уже раздражаясь, поинтересовался Томазо. — Буллу Его Святейшества читал?

— Инквизиция? — наконец-то обрел дар речи священник. — У нас?.. А зачем? Со здешними грешниками я и сам справляюсь…

Исповедник четырех обетов едва удержался от того, чтобы не выдать какое-нибудь богохульство. Создание сети Трибуналов Святой Инквизиции по всему Арагону было одной из главных задач Ордена, и он думал заняться этим недели через две, после основательной подготовки. А теперь, чтобы иметь козыри в этой истории с монетами, приходилось начинать столь важное дело экспромтом.

— Чтобы твою промашку исправить, недоумок.

— Сколько вам нужно? — сразу же подобрался священник.

Томазо сдвинул брови. Людей нужно было много. Два юрисконсульта, фискал, альгуасил, нотариус, приемщик… Но где и как скоро Ансельмо найдет столько грамотных людей в этой глуши?

— Хотя бы троих… — нехотя снизил требования Томазо. — Комиссара, секретаря и нотариуса.

— У нас в городе только один нотариус — королевский, — виновато пожал плечами священник, — но он — еврей, хотя и крещеный.

— Никаких евреев, — рубанул рукой воздух Томазо, вскочил и заходил по келье. — Никаких мавров, греков и гугенотов. Никого, кто имеет в роду хоть одного еретика или неверного. Никаких бастардов. Только добрые католики. Ты меня понял?

Священник неопределенно мотнул головой, но Томазо этого не увидел, — он уже смотрел в будущее.

— Вон у тебя под боком бенедиктинцев полно, — чеканил исповедник. — Большинство, конечно, мразь, но это не беда, через пару недель ненужных вычистим… Поищи среди них.

— Когда вам нужны эти люди? — осмелился подать голос падре.

Томазо прикинул, сколько времени потребуется еврею для экспертизы, а судье — для согласования допроса священника, но понял, что и новичкам в Трибунале тоже понадобится время — просто чтобы войти в дело.

— Завтра, — отрезал он.

Когда Бруно очнулся, первый, кого он увидел, был Амир.

— Ты?!

Увидеть уехавшего в далекую Гранаду соседского сына он никак не ожидал.

— Я, Бруно, я… — улыбнулся араб. — Тихо! Не вставай.

— Откуда ты здесь? — пытаясь удержать плавающее изображение, спросил подмастерье.

— На каникулы приехал, учителя разрешили… Ты ложись.

Бруно, подчиняясь не столько жесту Амира, сколько нахлынувшей тошноте, кое-как прилег на охапку сена.

— А что с Олафом?

— Ты что, ничего не помнишь? — насторожился студент-медик.

Перед глазами Бруно вспыхнул цветной калейдоскоп картинок, в основном в кровавых тонах. Он помнил многое, но главное, он помнил, как так вышло, что он убил Иньиго.

Понятно, что старшина басков поднял цену железа не вдруг. Сначала, как рассказывали мастера, сарацины перекрыли генуэзским купцам доступ в Крым — Османская держава и сама нуждалась в первосортной керченской руде для своих корабельных пушек. В результате генуэзцы взвинтили цену, и железо стало почти недоступным. Ну и в конце концов Иньиго решил, что и он имеет право на больший куш.

— Бруно! Ты слышишь меня, Бруно?! — затряс его Амир. — Ты хоть что-нибудь помнишь?

Бруно застонал — так ясно перед ним встала картина всеобщей разрухи. Едва Иньиго переговорил со своими купцами и те подняли цены, жизнь города встала, как сломанные часы. Закрыли свою лавку менялы, перестали появляться на рынке крестьяне. А затем окончательно встали продажи самых обыденных товаров — у мастеров просто не было денег. Даже воры-карманники и те ушли из города — говорят, в Сарагосу. А баски так и держали цену, не уступая ни единого мараведи.

— Часы… он вмешался в ход часов… — ответил наконец подмастерье.

— Каких часов? — не понял Амир.

Бруно с трудом открыл глаза.

— Ты помнишь, как Олафа арестовали? — навис над ним Амир.

— Но за что? — выдохнул Бруно. — Он ведь никого не убивал…

Амир, видя, что приемный сын их старинного соседа пришел в себя, немного успокоился.

— В тюрьму попадают не только за убийство, — пожал он плечами. — А Олафа за фальшивые монеты арестовали… те, которыми ты с басками расплатился.

У Бруно перехватило горло. Получалось так, что об убийстве Иньиго никто не знает, а Олафа судят за чужой грех…

— Эти монеты дал моему приемному отцу падре Ансельмо, — произнес он. — Олаф невиновен.

— Знаю, — кивнул Амир.

— Знаешь? — поразился Бруно.

— Об этом теперь весь город шумит.

Подмастерье сосредоточился. Весь город знал, что фальшивки пустил в оборот священник, и тем не менее арестован был Олаф. Составленные из горожан, как из шестеренок, невидимые часы города безбожно врали — впервые за много лет.

Охрана из двенадцати дюжих доминиканцев прибыла через два часа, а вот кандидата в Комиссары Трибунала — крупного широколицего бенедиктинца лет сорока с коробом для сбора подаяний — падре Ансельмо привел только к утру.

— Как звать? — подошел к монаху Томазо и заглянул прямо в глаза.

— Брат Агостино Куадра, — спокойно, не отводя глаз, ответил тот.

— Где учились? — тут же поинтересовался Томазо.

— В Милане, — поняв, что уже прошел первый экзамен, и внимательно оглядываясь по сторонам, отозвался монах.

— Языки? Науки?

— Еврейский. Греческий. Латынь. Римское право.

Томазо удовлетворенно крякнул: это была огромная удача.

— Взыскания были? За что?

Монах на секунду скривился:

— Как у всех… пьянство, мужеложство, недостаток веры…

Томазо понимающе кивнул. Запертые в стенах монастырей крепкие деревенские парни рано или поздно кончали именно этим набором грехов.

— А кем вы теперь, брат Агостино?.. — с интересом посмотрел на короб для подаяний исповедник.

— Отсекающим, — пожал широкими плечами кандидат. — Кем же еще?.. С моей-то фигурой…

Томазо улыбнулся. Посылаемые на сбор подаяний монахи довольно быстро усвоили, что, стоя на месте, много монет не соберешь и урока не выполнишь, а значит, будешь сидеть на каше из прогорклого овса. И как следствие довольно быстро изобрели метод коллективного вымогательства, когда жертва — как правило, небедная женщина или ремесленник — заранее тщательно выбирается, отсекается от окружающей толпы и ставится перед выбором: выглядеть перед людьми совершенной безбожницей или подать-таки милостыню.