Музей революции - Александр Архангельский

Зазвенели серебряные покровцы; божественно сияющие официанты парили в воздухе. Ройтман снова оттаял, сам заговорил о наболевшем. О том, чем будет заниматься после. Конечно же, о главном — ни полслова, ни ползвука, никто не должен знать заранее, иначе инфа утечет — пиши пропало. Но про боковички пожалуйста, не жалко; тоже очень интересное занятие.

Он обращался исключительно к Павлу.

— Что человеку надо? Есть-пить, размножаться, строиться, болеть и умирать. Все остальное может поменяться. А это навсегда. Давай поэтому о колбасе поговорим. Страшная в стране у нас нехватка свинины, ты сам подумай. — Суп он ел прихлюпывая, жадно. — Я в премиальную колбасу кладу парное мясо, а в остальную размороз. А ведь не должен. Против технологии. И кадров нет. Нет свиней и нет людей, остального-то добра хватает.

Взгляд бога снова оживился; голос звучал энергично. Его невероятно увлекала перспектива комбината, он рассказывал, как вел экскурсию. Вдруг Ройтман будто подавился, мышцы лица распустились, и он опять безжизненно провис, превратился в вялого и ласкового истукана.

— Вот что, ребята… Думал, думал, пока говорил... Абов, наверное, прав. Не надо лучше рисковать. Доводите музей до кондиции. Пусть там Хозяин засветится, я его, дескать, благодарю сердечно за решение, и поставьте англикосов на финал.

— А какое решение он принимает? — спросил Павел.

— Да какая разница. Сидит, кивает с умным видом, а я прогнулся, делаю доклад.

— О чем доклад?

— Слушай, ты всегда такой любопытный? О чем-нибудь. Главное, чтоб выражение лица было такое вот… как в детском саду после тихого часа.

И Ройтман показал покорную улыбку.

— И вам не жалко замысла? Это же пошлятина? Как говорили в нашем детстве, невзаправду. Вы не находите?

Абов с Юликом, как по команде, опустили головы: ничего не слышали, не видели, мы тут вообще случайно.

Ройтман побледнел, заиграл желваками, но все-таки в конце концов сдержался.

— Историк… я уже забыл, что бывают такие слова. Замысел, пошлятина, взаправду. Вы не находите… Ты еще на французский перейди. Если хочешь откровенно, то да, конечно, жалко. Только себя еще жальче. Ты меня понял?

— Понял, дело ваше, как скажете. А в куклах тоже добавляем сценки?

Недолгое молчание. Вдох. Выдох.

— Тоже.

После обеда Ройтман с Абовым остались порешать вопросы, а Саларьев с Юликом спустились ниже этажом. Кабинетик располагался под комнатой отдыха бога; Юлий иногда замирал на секунду, поднимал глаза, задумчиво смотрел на потолок.

Они условились, как будут завершать работу, подписали акты. Юлик начал намекать, что надо бы уже поторопиться, но Павел попросил его:

— Погоди, мне надо позвонить по делу.

Сначала он набрал свой собственный номер. Городской, домашний. Безупречно ровные гудки. Никто не подходит. Достал бумажку, повторил попытку дозвониться этому… Старобахину. Нет ответа. Тоже равнодушные гудки. Зато на телефонной станции — наглухо занято. Первая попытка, вторая, пятая…

Юлик демонстрировал терпение.

На шестом заходе трубку все же взяли. Хрипловато-неприязненная девушка дослушивать не стала:

— Да, да, гражданин, мы все знаем. Тут бульдозера по кабелям прошли, строят, строят, понимаете, мужчина, вышел сбой. А скоммутировали по ошибке. Ваш номер перебросили на девять-девять девять, а их — на ваш, сто девяносто шесть. Денька три еще придется потерпеть. Все вернем обратно. Не, раньше никак. Ну я же говорю вам, мужчина, как только, так сразу. Вы не одни такие. Там снова надо все разрыть, а бульдозерá ушли.

И опять послышались гудки.

Вторая глава

В три Саларьев вернулся домой и позволил себе подремать. На бреющем полете, не проваливаясь в настоящий сон. Через час неохотно поднялся, замешал тесто, быстро и небрежно долепил фигурки. Хочет Ройтман, чтобы Англичанин принимал бразды правления — примет. Просит пристроить Хозяина? ладно. Этот корпулентный человек будет выситься за гостевым столом, читая важные бумажки и мимоходом изучая меленького Ройтмана; перед ним часы с державным двухголовым; Ройтман, Ройтман… свой собственный праздник испортил. И Тата хороша. Трубку бросила, а не звонит.

Павел раскрасил соленых болванчиков, отправил в раскаленную духовку, смыл с пальцев соль и тесто (его приятно мять, покуда свежее; как только начинает подсыхать, резко стягивает кожу), уселся поудобней в кресло, отщелкнул от стены столешницу, поставил ноутбук и попробовал развлечься квестом. К сожалению, игра сегодня не пошла, он застрял на Первом Уровне, бесполезно потеряв Четыре Жизни. Юные айтишники сквозь зубы объясняли, что это все отстой, туфта для старичков; теперь герой проходит через Эпизоды, а если вылетает из сюжета, то возвращается на Эпизод назад, и система меняет сценарий. Но идея Уровней Саларьеву понятнее, он не спешит отказываться от привычных игр.

Полистал Живой Журнал, ответил на попутный троллинг, сам по ходу дела зацепил кого-то, но без нервного подъема… так, поставил галочку. Равнодушно прошерстил Фейсбук: ни одной прикольной фотографии, раскадрованной ссылки на клип или хорошей дразнилки, на которую бросаешься, как бык на красную тряпку. Все неинтересно и неважно. Он даже ворону приманил на подоконник и скормил ей огрызок вчерашнего мяса; ворона мясо взяла, скосила желтый глаз и улетела в сумерки, поджав чешуйчатые ноги.

Шесть часов. Семь, восемь, девять. Духовка оплыла жарой; окна распахнуты настежь; в полдесятого, не зная, чем еще заняться, Павел снял телефонную трубку, поскрипел тугими кнопками, набирая свой собственный, перекинутый на неизвестную квартиру, номер. Кто же поменялся с ним ролями, интересно?

Через минуту он услышал голос.

— Алооу.

Голос был низкий и сочный. Женщина, не девочка. Молодая и телесная, самоуверенная, нежная. От нее как будто веет запахом промытой и не насухо вытертой кожи; фиолетовый голос, ночной. Говор не вполне московский, с южным отсветом.

— Здравствуйте. Я вот по какому вопросу. Вы только не пугайтесь. Мы с вами поменялись номерами.

— Когда это мы с вами менялись?

— Нет, извините, вы не поняли… я не точно выразился… не мы, а нам. Что-то на станции неправильно скоммутировали, и мой номер стал вашим, а ваш — моим.

— А, да-да, мне муж уже звонил. Так это, значит, вы?

Господи, что за голос.

— Как? он дозвонился? Вы наконец-то включили мобильный?

— Что?! А, это. Да-а-а. А вы откуда знаете?

— Оо, я много знаю.

— Интересный поворот. Вы что ж, со мной флиртуете?

Она спросила без кокетливой игривости; мягкая улыбка растворилась в голосе.

— Да нет, — смутился Павел. — Просто. Хотел сообщить. Ваш муж пытался к вам пробиться, все время попадал ко мне, вот мы…

— Жаль. А то уж я подумала. Приятно было познакомиться.

Мне тоже, — хотел ответить Павел, но не успел.

Отбой.

Так, наверное, сходят с ума.

Саларьев вертелся вокруг телефона, как голодная собака кругами ходит у пустой, до блеска вылизанной миски: с равнодушным видом вытянется под батареей, но не выдержит и снова сунет нос в кормушку: вдруг хоть что-нибудь еще осталось?

Он говорил себе: прекрати, одевался и шел в магазин за ненужным хлебом. Возвращался, тупо смотрел на экран, гладил пальцем клавиши, но ничего не писал. И опять брал трубку, начинал набор — и сбрасывал. Еще услышать этот голос. Еще хоть раз. Чтобы виски онемели и перед глазами побежали мурашки. Как весной на первом солнце: скачок давления, кончики пальцев дрожат, мысли крутятся на бешеной скорости, и тебе легко от чувства слабости и счастья. Набрать. Не набирать. Тебе не семнадцать. Тебе сорок пять. Это невозможно. Это блажь. Без этого нельзя. Помру. И гнусный, подленький вопрос: а как же Тата?

Вообще-то Павел был нормально влюбчив; если девушка в компании ему внезапно нравилась, он позволял себе слегка увлечься ей — на вечер, без ночных намеков и тем более без продолжений. Беспечное чувство, которому не суждено развиться и отяжелеть, действовало на него, как на гурмана действует роскошное вино. Гурман сидит с прямой спиной и не спешит притрагиваться к свежим устрицам, которые так остро пахнут морем; наливает — сам! официанты уважительно стоят в сторонке — четверть бокала шабли урожая 2005 года, взбалтывает, чтобы вино завихрилось по стенкам, долго смотрит на просвет, восхищаясь едва заметным оттенком зеленого в желтом, и, наконец, на выдохе делает крупный глоток, чтобы испытать почти болезненное наслаждение. Но вот бокал пустеет, вечер окончен, спасибо, прощайте, в следующий раз он закажет другое. Что-нибудь из вин Луары. Или, может быть, Италию.

Но все это метафоры: вино, бокал, гурманы. А Тата — не метафора, Тата лучшая часть его маленькой жизни. И самая болезненная — тоже. Об этом вслух не скажешь, засмеют. Сегодня только православные обмылки с толстой бородой и тонким голосом сохраняют верность скучным женам, потому что больше никому не интересны, а нормальный, здоровый мужчина должен постоянно внюхиваться в запахи подхвостья. Но не потому что очень хочется, а потому что принято — и надо. Положено блестеть веселым глазом, пробрасывать намеки в разговорах, пользоваться репутацией ловеласа и эту репутацию поддерживать. Хотя заранее известно, что после истероидного приключения останется помойное чувство; нужно будет выворачиваться наизнанку, придумывая повод для отлучки, вернувшись заполночь, смотреть в спокойные глаза и думать: догадалась? нет? не догадалась? И давиться макаронами, от которых не откажешься, при том, что ты давно уже поужинал.