Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

Теперь Кьюкор понимал, что предчувствовал конец самой Мэрилин. И в этом фильме об умершей актрисе он хотел передать ту невероятную живость, которая, независимо от ее собственной воли, отличала все ее выступления. Это почти невыносимо веское присутствие на экране в сценах, сохраненных при монтаже «Что-то должно рухнуть», хотя она выглядела совершенно отсутствующей во время самих съемок. Отсутствующей, даже когда являлась на съемочную площадку. На экране Мэрилин, казалось, двигалась в замедленном темпе, и это оказывало прямо-таки гипнотическое действие. Теперь взгляд ее был почти все время обращен в никуда, именно это и было прекрасно. Сам Кьюкор собирался сыграть роль терпеливого, гениального режиссера, которым ему так трудно было быть в действительности. Он снова изменил название фильма, выбрав «Важно то, что на экране». Он постоянно вносил изменения в свой проект, но в итоге отказался от него, когда появились статьи, в которых Гринсон обвинялся в том, что принял участие в заговоре с целью убийства актрисы.

«Все это еще слишком живо! Слишком много власти поставлено на кон. Слишком много любви», — сказал он Хедде Хоппер, журналистке, пишущей о закулисных делах Голливуда.

В последний день своей жизни, 24 января 1983 года, Джордж Кьюкор сказал другу: «Это было грязное дело. Самое оскорбительное отвержение, которое ей пришлось испытать. Все, что можно о ней сказать, — она была слишком невинна».

Нью-Йорк,

Восьмая авеню середина

июня 1962 года

Когда Мэрилин выгнали со съемок, она вызвала фотографов, чтобы провести долгие фотосессии для журналов «Лайф», «Вог» и «Космополитен». Она пыталась контратаковать, и ее орудием стало единственное, чем она всегда умела пользоваться, — ее образ. Среди прочих 22 июня на обложке «Лайф» появилась ее фотография обнаженной в бассейне. Воспоминания тех, кто фотографировал или снимал ее на кинопленку в последние дни, противоречивы: одни запомнили ее как сверкающую звезду, другие — как поблекшую куклу. Баррис видит ее сильной и свободной. Она облечена властью; она словно ветер, вокруг нее сияет аура кометы, которую Уильям Блейк изображал вокруг святых. Она свет, богиня, луна. Пространство и мечта, тайна и опасность. Но также и все остальное, включая Голливуд. Все, в том числе соседская девчонка. Журналист «Лайф» Ричард Меримэн, напротив, был поражен землистым цветом ее неподвижного лица. Кожа ее была ни белой, ни серой; казалось, что она очень давно не смывала макияж. Издалека она выглядела изумительно, но стоило рассмотреть ее лицо вблизи, становилось видно, что кожа напоминает картон. Ее волосы были тусклыми, уложенными и высушенными тысячи раз. Даже не фальшивые, а просто мертвые. Это называется «перманент». Единственная часть ее, которая не умрет, потому что уже мертва.

Полностью обескураженный поворотом событий после его возвращения, Гринсон пишет своей приятельнице, Люсиль Остроу, что воспринимает свой провал как личное оскорбление. Он печально говорил, что, спеша ей на помощь, отказался не только от отпуска, но и от посещения Нью-Йорка, где он должен был встретиться с Лео Ростеном. «Я пожертвовал всеми своими личными целями и интересами, а она в восторге, что отделалась от фильма, который ее раздражал. Она чувствует себя прекрасно. Теперь депрессия у меня, это я чувствую себя одиноким и покинутым».

Гринсон посвящал все свое время той, которую называл своей «любимой шизофреничкой». Люди, которые крутились вокруг фильма, его раздражали: сценарист Уолтер Бернштейн всем рассказывал, что Гринсон поместил Мэрилин в кокон. «Она стала для него капиталовложением, и не только с финансовой точки зрения. Дело не в том, что он занимается ей: он фабрикует ее болезнь. Для него и других стало жизненно важно, чтобы ее считали больной, зависимой и неспособной к самостоятельной жизни. Есть что-то ужасное в этом психоаналитике, который оказывает на нее безумное влияние.

Со временем пространство, отделяющее Гринсона от Мэрилин, не сократилось, они в некотором роде поменялись ролями — обменялись идеалами, — и каждый перенял симптомы другого. Увлечение аналитика фильмами и собственным имиджем все усиливалось. Он избегал пациентов и профессиональных коллоквиумов и проводил все время в кулуарах «XX Сенчури Фокс». Мэрилин стала больше общаться и когда доверяла собеседнику, то находила искренние слова. Но образы стали ее пугать.

В начале недели, последовавшей за ее увольнением, Мэрилин улетела в Нью-Йорк. Она ни с кем не виделась там, кроме У. Дж. Уэзерби, с которым время от времени беседовала. Они очень сдружились. Как обычно, она пришла переодетая, с косынкой на голове, в широкой блузе, бесформенных брюках и без всякого макияжа. Журналист был не очень чувствителен к нарциссической красоте Монро и искал ту, которая пряталась в ней за маской. Его особенно интересовало нечто, не подлежащее определению, что он пытался поймать, пользуясь словом «экран» — ее образ на экране, экстатическое преломление, скрывающее глубинный страх.

Они встретились в баре на Восьмой авеню, завсегдатаями которого были когда-то. Этот бар был наполнен молчаливыми пьяницами, пришедшими, чтобы пить как можно больше из стаканов как можно большего размера. Это было не то место, где можно встретить голливудскую звезду. Они занимали места в дальнем зале, в самой тени. Столик не обслуживался. Прождав полчаса, Уэзерби подумал, что она не придет, когда услышал за спиной женский голос:

— Доллар за твои мысли!

— Ты проиграешь.

Она держала по бокалу в каждой руке. Новая бледность добавилась к старой, делая ее лицо еще более непроницаемым.

— Джин-тоник.

— Очень хорошо! Но ты уверена, что тебе здесь нравится?

— Просто обожаю этот бар! Я не привыкла к настоящим барам. Этот напоминает мне заведение в Рено, где мы так надрались. Знаешь, когда меняешь место, то и сам меняешься. В каждом из нас целый набор персонажей, у нас разная манера быть собой в разных местах. Я не одна и та же в Нью-Йорке и в Голливуде. Я разная в этом баре и на съемочной площадке. Разная со Страсбергом и с тобой. Я это вижу, когда меня интервьюируют. Вопросы диктуют тебе ответы, а от них зависит, каким ты кажешься окружающим. Вопросы часто гораздо больше говорят мне о том, кто их задает, чем мои ответы говорят ему обо мне. Большинство людей ошибается, считая, что их «я» всю жизнь остается одним и тем же, что оно полное, постоянное, завершенное. Насколько они были бы терпимее к другим, если бы признали, что тоже расщеплены на кусочки, продырявлены и переменчивы.

— Ты очаровываешь интервьюеров, — сказал Уэзерби с обаятельной улыбкой, — потому что не хочешь, чтобы они подобрались к тебе настоящей. Ты хочешь, чтобы они тебя любили и рассказывали тебе истории любви.

— Ты думаешь?

— Конечно! Ты очаровываешь всех мужчин вокруг, — пошутил он. — Признайся, что тебе нравится чувствовать свою власть над ними!

— Не так уж и нравится. Иногда меня страшно раздражает то, как я действую на мужчин. Поглупевшие взгляды. Сжимающиеся кулаки. Они становятся не похожи на людей. Но с тобой этого не проходит, и тем лучше. Я не уважаю людей, которые тебя любят за то, что ты знаменитость. Только не заноси наш разговор в свою записную книжку!

Она напоминала ему ребенка, насвистывающего или смеющегося в темноте. Чем больше она старалась быть веселой, тем больше он чувствовал, как сгущается тьма.

— Хочешь выпить еще что-нибудь, Мэрилин?

— Ага. Что ты сейчас читаешь?

— «Олений парк» Нормана Мейлера. Это роман о Голливуде. Я тебе его подарю.

— Тебе иногда случается чувствовать, что книги далеко от тебя, вне досягаемости? Я хочу сказать, что ты не знаешь, как к ним подступиться. Как будто они на иностранном языке, хотя все слова английские. Читая книгу, я иногда чувствую себя такой глупой.

— Не огорчайся, ты более прозорлива, чем многие интеллектуалы. Не порти свою чувствительность знаниями из вторых рук. Я, например, больше хотел бы быть красивым, чем умным.

Она повернула голову, и он сразу понял, что он совершил ошибку.

Они шли по улице, проталкиваясь через вечернюю толпу, спешившую к станции метро «Порт Оторити Терминал». Он посадил ее в такси, затем вернулся в их бар на Восьмой авеню, но на этот раз занял место под неоновой лампой, открыл записную книжку и записал их разговор. Он думал — не пользуется ли она им? Просто так ведет себя по-дружески или за этим стоит какой-то план? Он понимал, что ничего не может сделать для нее и для ее карьеры, что он не напишет о ней. Все же подозрение оставалось.

Через день они увиделись вновь, как договорились. Он заметил, что Мэрилин изменилась. Ее тело утратило очертания молодости. Лицо осунулось, под кожей угадывались кости, черты утратили свою мягкость. Она накрасилась довольно неумело. Грим не скрывал усталости и морщин, и она это знала. Мэрилин пришла первой и привстала, чтобы поцеловать его, легко и весело. Уэзерби пожалел, что ощутил ее запах. От нее пахло немытым телом, ознобом, слезами.