Костер и Саламандра. Книга вторая - Максим Андреевич Далин

Смотрел он на Клая, будто был полевым хирургом и ему сказали, что ампутировать раненому герою придётся и ноги, и руки.

— А он двигаться потом сможет, Карла? — тихонько спросил Норвуд.

Я дёрнула плечами, огрызнулась:

— Да что спрашиваешь глупости! Мы вообще из разных скелетов кадавра связывали, когда делали первых, для моряков! И что, это кому-то помешало двигаться, что ли?

Вокруг меня успокоились и даже заулыбались. Разошлись заниматься другими делами — уже хорошо. А Фогель принялся, не торопясь, срезать суставную сумку на правом локте Клая — и я вдруг поняла, что смотреть не могу.

Только что всё было хорошо, но вот — у каждого, наверное, есть предел.

— Простите, мэтр, — еле выговорила я. — Что-то душно мне, выйду на воздух…

Фогель даже бровью не повёл:

— Норвуд, проводи-ка леди Карлу в сквер… устала она.

Вот ещё дело бы было только в усталости…

17

Остаток ночи я проспала на койке в госпитале — в том самом, который «в другом крыле», не раздеваясь, только сняв кринолин, укрывшись солдатским серым пледом, с Тяпкой в ногах. А на соседней койке беспокойно спал Барн: то бормотал, не просыпаясь, что «лучше мёртвых тут поставим, ваше благородие», то орал: «Небо! Воздух!» — и я каждый раз подскакивала.

А мне и без воплей Барна было несладко. Мне очень правдоподобно, как наяву, снился фарфоровый Клай, лежащий на цинковом столе для вскрытий: как его тело еле содрогается, пытаясь приподняться, но не может… Я просыпалась от слёз, понимала, что испугалась сна, и засыпала снова.

Но уже под утро мы с ним уснули крепко, хорошо уснули, по-настоящему. Разбудили меня солнечный луч в лицо, и чья-то рука, легонько поправляющая мне волосы, и Тяпка, которая толкалась, чем только могла.

Я подумала о Вильме, открыла глаза — и несколько секунд не могла понять, где нахожусь.

В освещённой ярким солнцем госпитальной палате. А сбоку, на моей койке, примостился Клай, и моя собака пыталась обнюхать его целиком, вылизывая там, где запах больше всего ей нравился.

В кителе офицера-некроманта, с черепом на рукаве. Со своей чёлкой цвета соломы, с бесцветными глазами — и неожиданно обветренным, почти загорелым лицом. И мне понадобилось с полминуты, чтобы понять: лицо ему Рауль сделал просто здорово — ну или мы с Раулем здорово сделали ему лицо! Цвет такой живой… похоже, опробовали новый способ окраски фарфора. И глаза блестят, и чёлку совершенно правильно не уложить по-человечески, потому что волосы прямые и топорщатся…

А ещё мне понравилось, как форма на нём сидит. Очень естественно. Видимо, теперь они всех «фарфоровых» заливали каучуком — ну и правильно. Баланс намного лучше. И быстро ребята работают, прямо заглядение. Раньше им намного больше времени требовалось, чтобы собрать скелет и кадавра доработать, чтобы душу туда вселить, а теперь — вот, даже неполная ночь, бодро и весело.

Я подумала, что шарниры разных размеров, каучуковые прокладки — все эти расходные материалы — теперь наверняка делаются на конвейере, фабричным способом. Надо просто выбрать подходящий номер, как на складе, и собрать. Здорово.

— Дай руку, — сказала я.

Он протянул. И в глазах у него горели солнечные искры, как улыбка, — а у меня от сердца отлегло, совсем отлегло.

Отличная была кисть. Я покрутила его пальцы так и сяк — он не мешал, а я убедилась: да, хорошо. Молодцы. На совесть делают.

— Лучше всего нога, — тихонько сказал Клай — и я, как всегда, когда кто-то возвращался, узнала голос. Его голос. — Мэтр Фогель распилил сросшиеся кости — и сделал отдельные шарниры на каждый палец, сам. Вдобавок удлинил мне ходулю — вставил в бедро какой-то стержень или что-то в этом роде… Я вот только не пойму, почему всё равно так и тянет хромать — ходить-то теперь легко.

— Фантомная болезнь, — вспомнила я. — Надо с медиками поговорить, с мэтром Аглиром: он знает, как это лечить.

— Спасибо, — сказал Клай.

Взял клешню, прижался к ней губами. Фарфор холодный. Я его погладила по щеке — холодный. Почему-то и от этого больно мне стало — хотя чего я ждала-то. Всё правильно: два Узла.

Я села.

— Сегодня ночью привяжу тебя третьим Узлом, — сказала я.

Он покачал головой:

— Не-а. Сегодня бал, все говорят — и ты идёшь. И я, хорошо?

Бал. Да.

— Хорошо, — сказала я. — Тогда послезавтра? Или — вот, знаешь, после бала? Сбежим, пока не закончатся Сумерки?

Клай смотрел на меня — и от его Дара, от тёплого сияния его мне было… светло внутри мне было, грустно было — и ком стоял в горле, как от невылившихся слёз. Хороший у нас был резонанс, просто замечательный. Я, кажется, чувствовала то же, что и Клай, и почти догадалась, что он хочет сказать, за секунду до того, как он выдал это вслух:

— Ты же понимаешь, что не нужно привязывать третьим?

— Вот ещё! Почему? — возмутилась я. — Ты же знаешь…

— Знаю, — сказал Клай. — Поэтому и не надо. Не надо мне лишней боли. Ты ведь понимаешь, почему я сам привязал двумя только? Ты понимаешь, насколько мне было бы паршиво, если бы я чувствовал труп острее? И каково бы было, когда меня разобрали на части? И так… знаешь… незабываемые ощущения…

— Но ведь… — заикнулась я.

А он гладил мои руки — и я даже не отбирала, не до того было. А Клай говорил:

— Леди Карла, ты ведь понимаешь, что я вернусь на фронт вместе с моими «фарфоровыми»? В Западные Чащи, в свою часть? Что раненые и духи — мы все сюда приехали, чтобы маленько привести себя в порядок, а потом вернуться и гнать ад?

Вот тут-то слёзы и вылились. У меня даже наорать на него не хватило духу, потому что…

Потому что протез тела мы Клаю сделали. Хороший. Но не вечный. И уязвимый.

И он сказал, что не надо ему лишней боли, потому что хорошо таки себе представлял, каково… когда в тебя летят куски свинца, которые я вчера выдёргивала из его позвоночника. Или струя огня. И поэтому — пусть он лучше будет машиной, пусть управляет этим телом, как, не знаю, мотором — и тогда ударившая пуля будет как толчок в вату, а не как…

Не как