Рыцарь курятника - Эрнест Капандю

– сказала она мне наконец, – но я предпочитаю всему этому уважение моих современников».

– Черт побери, – сказал Тремуйль, смеясь, – какая вольнодумка!

– Вольнодумка или притворщица, – сказал Мориа с той насмешливой улыбкой, которая была ему свойственна и впоследствии заставила потерять место министра.

– Как – притворщица? – спросил Креки.

– Да, ведь маркиза де Флавакур уехала со своим мужем?

– Они уехали оба третьего дня утром в свое поместье в Дофине, – сказал герцог Тремуйль.

– Три дня назад, кажется, Флавакур имел разговор с женой о том, как наш король печален и одинок после смерти герцогини де Шатору. Маркиза де Флавакур улыбалась и в упор смотрела на мужа. Тот встал, поцеловал руку жены и сказал ей любезно: «Милая моя, вы хотите жить или умереть?» ‑ «Жить», – отвечала она. «Если так, уедем завтра и несколько месяцев не будем возвращаться ко двору».

– Флавакур это сказал? – спросил Граммон.

– Это вас удивляет?

– Нисколько! Флавакур способен убить свою жену точно так же, как поцеловать ей руку.

– Что же отвечала маркиза? – спросил Коани.

– Она посмеялась над ревностью мужа, но упросила его уехать в тот же вечер, не дожидаясь утра.

– Замешан в этом Флавакур или нет, а маркиза все-таки уехала, – сказал Ришелье.

– А король скучает! – заметил Граммон.

– И ничто ему не нравится… – прибавил Суврэ.

– То есть не нравилось, – поправил Таванн.

– Как? Как? – спросили вдруг Тремуйль, Мориа, Креки и Коани.

– Что ты такое говоришь, Таванн? – прибавил Грам-

мон.

– Я говорю, что ничто не нравилось королю.

– Это значит, что теперь ему нравится кто-нибудь?

– Может быть.

– Кто же?

– Я не знаю, но после охоты на кабана, в которой король подвергся такой большой опасности, он гораздо веселее, чем прежде.

– Это правда, – сказал Суврэ.

– Истинная правда, – раздался новый голос.

– Здравствуйте, Бридж, – сказал Ришелье, пожимая руку первому конюшему короля.

– Вы говорили, что король веселее после охоты, – продолжал Бридж, – это правда, я повторяю, и доказательством служит то, что вчера его величество скакал по лесу, охваченный азартом…

– И позволил только Ришелье и Таванну следовать за ним, – сказал Тремуйль, – потому что они по счастливому стечению обстоятельств имели превосходных лошадей…

– Да, – сказал Бридж, – эти господа имели самых горячих лошадей из больших конюшен…

– Это вы велели дать их нам? – спросил Ришелье.

– Нет.

– Отчего же кому-то может быть неприятно, что мы смогли поспеть за королем?

– Мне хотелось бы быть на вашем месте, герцог.

– А мне на вашем, любезный Бридж, на маскараде в Версале, когда прелестная президентша приняла вас за короля…

Шумная веселость охватила всех при этом воспоминании о недавнем приключении во дворце.

– Ну, Бридж, вестник забавных известий, – проговорил Тремуйль, – какую остроту принесли вы нам сегодня?

– Остроту, да не мою, – отвечал Бридж.

– А чью же?

– Третьей дочери короля, принцессы Аделаиды, которой четыре дня назад исполнилось тринадцать лет.

– Что же она сказала?

– В день своего рождения она выиграла у королевы четырнадцать луидоров в «каваньол»[8]. На другое утро она непременно хотела уехать из Версаля. На вопрос куда она отвечала, что хочет купить оружие, чтобы драться с англичанами. Ей заметили, что она женщина; она отвечала: «Жанна д'Арк также была женщина, и далеко не такого знатного происхождения, как я. Если ей удалось перебить нескольких англичан, я убью их всех».

– Браво, браво! – раздались возгласы придворных.

В эту минуту дверь отворилась и появилось новое лицо.

Человек, вошедший в Зеркальную залу, имел весьма печальный вид, а между тем это был самый остроумный и самый веселый придворный – аббат де Берни, цветущее лицо и тройной подбородок которого дышали обычно радостью и довольством. Но в этот день аббат де Берни олицетворял уныние.

Склонив голову, потупив глаза, с мокрым носовым платком в каждой руке, он шел, испуская вздохи, которых было бы достаточно для того, чтобы раскрутить вместо ветра знаменитую мельницу Дон-Кихота. Его плачевная физиономия произвела такой комический эффект, что все присутствующие громко расхохотались. Аббат де Берни с самой мрачной физиономией поднял кверху обе руки с носовыми платками.

– Ах!.. – воскликнул он, обмахиваясь платками.

– Что с вами? – спросил Ришелье.

– Ах, Боже мой! Сжалься надо мной, – говорил Берни.

– Что с вами? Что случилось? – вскричал Тремуйль.

– И подобное несчастье висело над моей головой, – продолжал Берни с величественным жестом, – надо мною, бедной, невинной жертвой…

– О! – произнес Мориа, видя, что слова замирают на губах аббата. – То, что вы бедны – это так, что вы жертва – это может быть, но что невинная – это уж позвольте усомниться…

– Насмехайтесь! – протянул Берни. – Когда человек находится в горестном положении, друзья его бросают, презирают, кидают в него каменьями.

– У нас нет каменьев, – сказал Мориа.

– Что стряслось с нашим аббатом? – вскричал Таванн. – Ты, всегда такой веселый, жизнерадостный, теперь плачешь, стонешь, ноешь. Скажи же, что с тобой?

– Что со мной?

– Да, что с тобой случилось?

– Что со мной случилось?

– Да-да! – закричали со всех сторон. – Говорите, аббат! Говорите скорее!

Берни откинулся назад, приняв величественную позу.

– Господа, – сказал он, – до сегодняшнего дня, до сего часа я считал себя выходцем из благородной и честной фамилии. Но это утешительное заблуждение вдруг сразу и гнусно было вырвано из моего сердца.

Аббат окончил свою патетическую фразу с величественным видом.

Два пажа, прелестные четырнадцатилетние дети, в королевских мундирах с гербом Франции, вышитым на правом плече, стояли по правую и левую стороны двери, подбоченясь, вздернув носы кверху, с дерзким и насмешливым выражением на личиках.

Вельможа в великолепном костюме подошел к порогу двери и поклонился придворным. Это был герцог д'Айян, дежурный камер-юнкер.

Все собравшиеся в Зеркальной гостиной медленно подошли и выстроились в иерархическом порядке: старшие по званию – впереди. Затем все вошли в комнату без малейшего шума и не говоря ни слова.

Королевская спальня в Шуази была высока, обширна и великолепно меблирована, как все комнаты в ту эпоху, когда вкус к хорошей мебели еще не был утрачен. Спальня была обита белым и коричневым штофом с золотой бахромой. Кровать была обтянута той же материей и окружена балюстрадой из позолоченного дерева. С двух сторон этой балюстрады стояли два пажа; двое других стояли напротив кровати, в амбразуре окна. С двумя пажами, стоявшими у дверей, это составляло шесть пажей – установленное число для спальни короля. Начальником этих пажей был дежурный камер-юнкер.