Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе - Еремей Парнов

Борис долго не мог понять, где он теперь находится. Даже подумал, что все еще спит или грезит с открытыми глазами за ресторанным столиком. Но когда осознал, что лежит на струганых нарах и зарешеченное окно, вонючая параша да глазок в железной двери являются не разрозненными деталями воспоминаний, а непременными частями некой жутчайшей реальности, то едва не помешался от страха и непонимания.

А может быть, и действительно помешался, потому что дни проходили за днями без всяких перемен.

Два раза в сутки угрюмый надзиратель приносил в камеру миску с баландой, кружку кипятку и ржаную пайку. На вопросы не отвечал, в объяснения не вдавался, отчаянную мольбу и матерную ругань равно встречал угрюмым, настороженным молчанием.

Когда же полубезумный узник попытался разбить себе голову о железную дверь, его просто окатили ведром ледяной воды. Счет времени он утратил.

За пыльным стеклом забранного решеткой окошка вовсю метались белые мухи. Но короткий зимний день скоро угасал, и чахлые, с ума сводящие сумерки затопляла непроницаемая тьма. Лампу в камеру не давали, и лишь однажды заглянула в нее ледяная луна, та самая, под которой воют в полях голодные волки.

ГЛАВА 13

Зябкая пора туманов пришла на берега Лиелупе. Сауле — лучезарное божество, едва проглядывая масляным желтоватым пятном, отвратило лик от грешной земли. Горько пахнет осенний дым. Подкова дальнего бора угрюмо синеет сквозь лиловое марево облетевших березовых веток. Увядшая травка в инее, как седое полынное поле. Тонкий, невидимый лед высосал мелкие лужи и хрустит под ногой в сетке белых извилистых трещин.

Но и шаги едва слышны за туманом. Вороний грай плывет над поляной, где смутно белеет обглоданная зайцами береста и в пугающей близости вырастают из-под земли укрытые жалким навесом из дранки растрепанные стога.

Почти не пахнет сено в такое промозглое утро. Оловянными прожилками в клубящемся молоке тяжело ослепляет рассеянный свет. И где-то там, за непроглядной завесой, скопляется опасная темнота снежных зарядов.

Не лучшее время решать человеческую судьбу! Запахом смерти дохнули заморозки на притаившийся лес. Сходящееся кольцо беспощадной облавы выгнало на хмурую эту поляну людей. Им ли быть милосердными? Им ли быть терпеливыми? Собаки бегут по их кровавому следу, лай и гогот загонщиков лопаются в ушах. Уже трубит осипший охотничий рог, и только минута осталась до смертельного выстрела. Нет времени разбираться, нет возможности проверять. Только пулю или одну только веру вместит улетающий миг.

На поляне стоят четверо, строгих и неподвижных, да еще пятый, притиснутый к жердям, скрепляющим стог. Его затравленные глаза в сухой лихорадке. Он живет иступленной, ускоренной жизнью, когда человека покидает бесполезный разум и ведет всеведущий мудрый инстинкт. Жалкие, умоляющие взгляды мечутся с одного лица на другое, выискивают хоть тень надежды, хоть проблеск веры. Лица троих как окна, закрытые ставнями. К ним не пробиться словами — да и слов таких нет! — они глухи к беззвучному воплю души. И лишь эти, самые ближние, усталые и светло слезящиеся на холоде, глаза еще распахнуты для молчаливого зова.

Изакс, портной Янкель Майзель и Екаб Рыбак отошли чуть поодаль. Сунув руки в карманы, застыли под тусклым ветром. И никого не осталось на всем божьем свете, кроме этих двоих. И стали они лицом к лицу.

— Вы хотели, чтобы я пришел, Строгис, — тихо и трудно сказал Ян Плиекшан. — Говорите. Я жду.

— Спасите меня! — Прижавшийся к стогу человек умоляюще протянул руку. — Спасите!

— Это не в моей власти. — Плиекшан напряженно следил за искусанными губами Строгиса, ловил их глубинный, почти неосмысленный лепет. — Оправдайтесь, если можете.

— Не могу. — Он не знал, куда девать дрожащие руки. — Виновен.

— Тогда все. — Плиекшан взглянул на Строгиса с печальной пристальностью и закончил решительно: — Вы знали, на что идете.

— Но я же не провокатор! — прорвался истошный неожиданный вопль. — Пощадите! — Строгис жарко залопотал: — Не хочу умирать! Не хочу! Особенно так… Страшно в вечном позоре… Если не верите, то пошлите меня на смерть к ним. Пусть лучше они убьют, но только не вы!

— Невозможно. — Изакс шагнул вперед. — Грозгусс уже вцепился в тебя, как клещ, и не успокоится, пока не выжмет все до капли.

— Я ничего не скажу! — Строгис с надеждой устремился к Изаксу. — Не сказал и не скажу!

— Мы не можем вам верить, — покачал головой Майзель.

— За стакан водки ты не то что нас, отца родного заложишь, — хрипло усмехнулся Екаб Приеде. — Что предатель, что алкоголик — сейчас все едино. Правильно Никель сказал! Нет тебе нашей веры.

— Хорошо, — глухо откликнулся Строгис. Его лицо исказила жалкая и страшная гримаса. — Вы правы все. Мне нечего больше сказать. — Он отвалился от стога, выпрямился и, опустив руки, уронил голову на грудь. — Спасибо, что хоть вы пришли, учитель Райнис…

Екаб Приеде и Майзель приблизились к Изаксу.

— Погодите. — Плиекшан бросил взгляд на товарищей через плечо. — На что вы надеялись, Строгис, — он по-прежнему не спускал с него глаз, — когда настаивали на моем приходе? Думали разжалобить? Напрасно! Справедливость — вот высшая жалость революции. Мы хотим остаться справедливыми до конца. Оправдайтесь, говорю вам в последний раз, если можете. Это ваша последняя обязанность перед нами.

— Он же сказал, что не может! — нетерпеливо, все с той же простуженной хрипотцой бросил Екаб.

— Я помогу. — Плиекшан обернулся к рыбаку: — И вы, Приеде, тоже.

— Столько уж было говорено, — махнул рукой Майзель.

— Поговорим в последний раз. — Изакс остановился рядом с Плиекшаном. — Мы обещали ему, что судить будет Райнис.

— Райнис не будет судить! — сурово возразил Плиекшан. — Мой голос в организации значит не больше, чем ваши. Если вы все взвесили и твердо решили, я подчиняюсь большинству. Или будем решать здесь, сейчас?

— Организация осудила Строгиса, — тихо сказал Ян Изакс. — Но мы уважили его последнюю просьбу и позвали тебя.

— Я думал, что вы сумеете заглянуть в мою душу. — Строгис, уже ни на что не надеясь, схватил Плиекшана за рукав. — Сам не знаю, как оно вышло…

— Что оно? — Плиекшан напрягся весь и осторожно высвободил руку. — Что вы пропили деньги, которые, рискуя головой, ваши товарищи собирали на оружие?

— Вместе с провокатором Зутисом, — с ненавистью сказал Майзель.

— Я ведь не знал тогда, что он провокатор, — вяло, повинуясь детскому инстинкту оспаривать очевидное, попытался защититься Строгис. — Не знал.