Гольцы - Сергей Сартаков

Табуном оленей разбежались отроги Саянских хребтов. " синем мареве потерялись на западе и на востоке черные осыпи гольцов, а вокруг затопила все непроглядная, зеленя, дремучая тайга. И над нею серебряными зубцами устремились к небу снежные вершины Мангараша, У ляхи Орзогая.

Много красавиц рек и ручьев приютили Саянские горы, но нет среди них реки краше Уды. Много проворных рек и ручьев убежало из тесных распадков к далекому океану, но всех проворней красавица Уда. Много верст скользила она вдоль хребтов по ущельям, прыгала по камням и порогам, устремившись в беге своем туда же, куда шли и горные цепи, — на восток. А потом вдруг свернула на север, вырвалась в широкую солнечную долину, подхватила справа тихий Ут и шустрый Кирей, а слева — шумные речки Чалотку и Рубахину и побежала, щурясь на полуденное солнце, искать встречи с сестрой Бирюсой.

Не было раньше Чалотки, и только тот, кто знает историю утесов Богатырей и Чалота, скажет, откуда взялась эта речка.

Самолюбив и непокорен был богатырь Чалот. Надвинув на брови тяжелую шапку, бродил он среди сухих степей и пустынь. Острым мечом крушил гранитные плечи нападавших на него врагов-великанов и разбрасывал их по бранному полю. Там, где падали капли вражеской крови, трава сжималась, желтела и колючими шарами перекати-поля мчалась, гонимая ветром, по степи. А Чалот, натешившись сечей, возвращался в родные Саянские горы, выходил на берег Уды и лежал неподвижно, устремив свой гордый взор в светлую глубь реки.

Но однажды, возвратившись после кровавого боя со смертельной раной в груди, Чалот нашел свое место занятым. Опершись локтями в россыпь чистой речной гальки на берегу лежала незнакомая девушка. Ни слова не сказал богатырь, лег с ней рядом и стал обмывать свою рану. Тогда девушка поднялась, нарвала душистой целебной травы, приложила к пробитой груди Чалота и плотно привязала солнечным лучом. Посмотрел богатырь в ее голубые ласковые глаза, улыбнулся. И в улыбке его засияла любовь.

Только недолго длилось счастье Чалота. На рассвете вдруг очнулся он, приоткрыл тяжелые веки и увидел: не спеша, обняв за плечи девушку, уходил с ней вдоль по берегу ненавистный враг его — богатырь, что нанес ему коварный удар. Гневом вспыхнуло сердце Чалота, разорвал он тугую повязку на груди своей, бросил в реку душистые целебные травы и размахнулся тяжелым мечом. Первым взмахом убил он девушку, а вторым — отрубил напрочь голову друга ее. Покачнулся сам и, окаменев, заплакал…

Много с тех пор пронес облаков над его телом северный ветер, много снегов растаяло и сбежало по каменным щекам, много мхов и лишайников прилепилось к мертвой груди, но плачет богатырь и доныне. И слезы его зовутся в народе речкой Чалоткой. А выше Солонцов, выше Кушума, там, где, прорезав в утесах узкую щель, вырвалась на свободу Уда, на самом свороте и посейчас стоят, обнявшись, убитые Чалотом два Богатыря. И нет рододендрона краснее, нет рододендрона душистее во всей Саянской тайге, как па плечах Богатырей. И нигде не отзывается эхо так печально и глухо, как в темных щелях-морщинах угрюмого лица Чалота.

Той тропой, что ходил через Саяны Чалот, никто не ходит. Тяжела человеку дорога богатыря. Только раз, много веков спустя, совершая набег на Русь через Семиречье, Хорезм и половецкие степи, Чингисхан провел по ней дикие рати свои. Усыпал костями, оружием павших в походе воинов топкие болота, крутые взъемы хребтов; смрадным пожарищем прокосил тайгу. Думал хан, идя в дальний поход, бросить Русь к ногам своим, заставить смириться. Взять с нее дань золотом и кровью. На бескрайних полях насыпать могильные курганы. Навеки стать над ней господином…

Но не бывать лихому чужеземцу господином над русским народом. Не едать его хлебов, не пивать медов, не видать его золота, не любить его девушек. Только гнев да ненависть, только проклятья да острую сталь встретит он.

Заросли раны на теле Руси, и на месте черных пожарищ зазеленела новая тайга, а страшный след похода грозного хана остался навеки; его впитало предание, сохранила легенда.

Далеко за белками Уляхи, в стороне от тропы Чингисхана, там, где берет начало Джуглым, желтеют обнаженные скалы. Обрыв. С вершины утеса Джуглым кажется маленьким ручьем, охотничье зимовье на его берегу — черной кочкой, а высокие пихтачи в распадке — лужалкой зеленой травы. По камням с обрыва сбегает и падает вниз родник. Светлое кольцо радуги играет в столбах водяной пыли. Обращенные к солнцу каменные плиты пышут жаром. Пьянящий запах багульника смешался с запахом смолистых кедрачей, разлился густо и вкусно между деревьями, опустился плотно на глыбы цветущего желто-зеленого мха.

От жара треснул камень в скале; в лесу хрустнула ветка. Спугнутый шорохом, слетел с гнилой лиственницы крапленный красными пятнами дятел, пискнул, нырнул в полете почти до земли и взлетел снова к вершине. Уселся и дробно застучал по коре крепким, тяжелым носом.

Шорох повторился опять, ближе треснул сучок. Качнулись высокие стебли гогона, посыпались на землю розовые лепестки кипрейника — между деревьями появился Порфирий.

Он шел медленной легкой походкой. Приблизился к обрыву, опустился на камень и долго смотрел вниз, на радужный столб водяной пыли, шевеля в улыбке губами. Распустил опояску, скинул на землю однорядку и выставил к солнцу худые, острые плечи.

Хорошо, как хорошо! — сказал он вслух. — Как здесь просторно, привольно!

И задумался.

Да, простор такой, что и глазом его не окинешь. Тайга и тайга вокруг. До ближнего жилья человеческого, до такого же зимовья, через хребты добрых пять дней пути, до города Шиверска — вся неделя, а до Тайшета — так и вдвое больше. Отыскалось же на земле место хорошее. Трудно было найти его, а нашлось. В Джуглыме рыбы вволю — таежные черные хариусы, по ключам птица — глухари, рябчики, в редколесье табунами пасутся косули, зимой в кедрачах богатая белка держится. Можно бы жить человеку, можно. Только…

Только вот все же и здесь нет жизни настоящей, — хмурясь, пробормотал Порфирий. — Нету! Где же ее найти? Как ее найти?..

…И Тайшет такой же, как Шиверск. Видно, везде, в каждом городе, по краям его покосившиеся, черные хибарки, а посредине — большие, крепкие дома, тесом обшитые, крытые железом, с резными карнизами и наличкиками Видно, везде так: тащат бабы в ведрах воду на коромыслах, изгибаются, торопятся, чтобы до дому ско-ей донести и с плеч тяжесть снять, — а вот кому-то воду везут на санях, в полубочье, может человек плечи свои не трудить. Видно, этому быть так везде положено: стоит У открытой калптки большого дома мужик в изодранном полушубке, а в калитку к нему летит несусветная ругань, — стало быть, нанимался мужик к хозяину, а теперь расчет получает.

Порфирий горько улыбнулся: знакомое. Сам не один раз так стоял у ворот.

Он шел по Тайшету впервые, устало передвигая ноги, Лыжи пощелкивали по укатанной дороге. За плечами Порфпрйя был привязан мешок с пушниной, с самыми лучшими белками — чернохвостками. Продать в городе, а на деньги купить муки, соли, припасу. Без этого никак не проживешь. Стоял крепкий морозец, и лицо Порфи-рия — ресницы, бородка, усы — все было запушено густым инеем. Холод забирался в рукава, в распахнутый ворот короткой козьей дошонки. Он шел и оглядывал улицу, искал глазами нужную вывеску. Попадались, да не те. Вот трактир. Нет, и пушнину продаст, а сюда не зайдет. Хватит, немало Митрпч вытянул из него. Вспомнился не очень давний разговор с Ильчей в тайге. Похвалился перед ним Порфирий: «От богатеев из работников ты ушел, а работником на них все равно остался. А вот я не захотел больше на пауков, на кровососов всяких работать. Ушел— и доволен, сыт…» Больше он такому Митричу не поддастся. Вот теперь пушнину продаст, и опять будет с чем промышлять.

Тетка, — остановил Порфирий женщину, переходившую дорогу с деревянным корытом в руках, — кто тут у вас пушнину покупает?

Женщина посмотрела на него с недоумением.

Да ты, милый, откудова же, что не знаешь?

Я пз дальней тайги, — махнул Порфирий рукой в сторону гор, — в Тайшете впервой я.

А-а! — протянула женщина. — Так вот прошел ты, милый, уже. Эвон на углу трактир, в нем и покупает Сидор Борисович. В одной половине дома у него питейная, а в другой — лавка. Там, там покупают.

А еще где? — Порфирий так и дернулся; не хотелось ему идти к трактирщику.

Более вроде и нет. Одного Сидора Борисовича все знают. Как же…

Сидор Борисович, сухой, высокий, с острой седоватой бородкой, провел Порфирия в лавку, накинул крюк на дверь.

Чтобы не мешали, — сказал он и, пройдя на другую сторону прилавка, заторопил Порфирия: — Ну, что там есть у тебя? Ты из какой тайги?

Был он резок, порывист в движениях; выхватил у Порфирия мешок, сам развязал и стал швырять в угол десятками связанных белок.