Потерянный взвод - Сергей Дышев

– Ковбаса? – узнал он солдата.

– Так точно.

– Ладно тебе. Я, между прочим, уже больше месяца как гражданский человек.

– Дембель, так сказать, вже состоявся, – Ковбаса охотно поддержал разговор.

– Состоялся, Ковбаса. Завтра – домой… Прощай, страна Афгания…

Прохоров опустился на лавку, запрокинул голову. Небо было обсыпано звездами. Они торчали в бездне такие неуютные, пугающие своей вечностью и неизменностью.

– Степа, чи можно вопрос?

Прохоров повернулся. Косой свет фонаря падал на лицо Ковбасе, тени от него удлиняли нос и округляли скулы.

– Можно.

– А то правда, шо душманы тильки в голову стреляють?

– Нет, не правда, – ответил Прохоров и вспомнил, как Ковбаса мастерил себе бронежилет. – Не бойся, еще вернешься домой, на галушки.

– На галушки – то добре, – оживился Ковбаса.

А Прохоров подумал: «Спросить, что ли? А надо ли, дело никчемное…» – но, поколебавшись, все же спросил:

– Ковбаса, ты не знаешь, куда пропало мое барахло? – И он перечислил исчезнувшие вещи: несколько книг, небольшая сумма чеков, пара авторучек, безделушки из духана. Нашел он только свой пустой чемодан.

– Нет, – шепотом ответил Ковбаса. – А шо, нема?

– Нема… Приехал: все как корова языком слизала… Да и шут с ними, – махнул он рукой. – Кто-то посчитал, что мертвому без надобности.

– Так треба всех собрать, спытать, – заторопился Ковбаса и возмущенно прибавил: – Шо ж це таке?..

Он полез в карман, пошарил там.

– Степа, у меня есть трохи, еще не потратив.

– Не надо, оставь. Живым остался – и страдать из-за барахла? Самое главное – это выжить. Понял, Ковбаса? Друзей своих держись. И чарс не кури, не советую… – Прохоров поймал себя на мысли, что голос у него стал «учительским», усмехнулся, поймал недоуменный взгляд полуночного своего собеседника. – Да ты сядь рядом. Маячишь… Женька, друг мой, как-то покуривать начал. Сказал, что просто интересно попробовать. А потом и втягиваться потихоньку начал. Я как-то по роже ему дал, предупредил. Потому что он доходить начал: исхудал, под глазами черно. Он прятаться начал: уйдет за палатку, зажжет газету и курит втихаря. Значит, чтоб дымом от бумаги запах чарса перебить. Но мой нюх не проведешь. Бил его нещадно. Почти каждый день. Сейчас даже самому страшно, как бил его. Но отучил… А теперь его уже нет.

Прохоров замолчал. А Ковбаса сидел в напряженной позе, чуть подавшись вперед, пухлые пальцы сцепил на колене – поза человека, обреченного на ожидание. Легкий ветер раскачивал фонарь на столбе, он тихо поскрипывал, и большая тень от палатки шевелилась, казалось, что брезентовый домик мерно дышал…

…Руку крутило, выворачивало тянущей болью. Эту боль причиняло нечто неведомое, огромное, неразличимое во тьме, тяжко навалившееся, так, что перехватило дыхание и в глазах поплыли бордовые круги; вдруг рядом затряслось черное со шрамом лицо: борода и оскал, дохнуло гнилостью. А взвод все стоял и ждал… Вот их-то лица он видел наяву.

– Что?! Кто здесь? – испуганно выкрикнул Прохоров, резко подскочил.

– Давай, до комбата тебя, – раздался настойчивый голос.

Прохоров узнал батальонного писарчука.

– Что ж ты, собака, за раненую руку дергаешь!

– Давай, он ждет, – нетерпеливо подал голос второй, тоже из управления батальона.

Прохоров хотел было возмутиться и послать этих двоих подальше – заодно вместе с комбатом. Но вспомнил о пропавшем автомате, на сердце заныло, и стало ему горько и тошно, будто опять судьба забросила его в каменную яму гор, оставила одного-одинешенького на перепутье.

Прохоров долго одевался, после госпиталя с непривычки ломило тело. Писарчуки ждали, мрачно сопели. Им тоже хотелось спать. Втроем вышли из палатки. Ковбаса, вытянувшись, торчал по-прежнему у грибка.

– Не замерз? – спросил Прохоров.

– Не-е…

Степан повернулся к писарчукам:

– Я дорогу знаю.

– Знаешь, швыдче дойдешь, – с наглецой в голосе заметил низкорослый широкоплечий малый.

«Как его, Куценя, что ли?» – попытался вспомнить Степан. Фамилию второго, угреватого мрачного парня, он не знал.

Молча проскрипели по гравию до офицерского модуля. Крайнее окно светилось: комбат ждал. Втроем они вошли в коридор, под их ботинками тоскливо простонали разбуженные половые доски. В модуле пахло пылью, потом, стойким запахом «общаги», то есть несвежей пищи, подгнивших тряпок, умывальника… Впрочем, солдаты этих запахов не замечали. Модуль был символом уюта. Прохоров с тоской и завистью подумал о тех, кто уже давно дома, пьет, так сказать пиво в садочке, но тут же с укором самому себе вспомнил о взводе, тяжко вздохнул.

Он стукнул пару раз в дверь, отворил ее. Петли тихо спели какую-то ноту. Комбат сидел в майке и спортивных штанах. Прохоров отметил, что у майора выпирает солидное брюшко.

– Заходи, – кивнул он. – А вы – свободны! Садись.

Комбат откинул пятерней волосы, оголил огромный лоб, отчего лицо его приобрело выражение самодовольное и капризное.

В комнатушке стояли кровать, стол и шкаф. В ней было тесно от обилия разных коробок, сваленных одна на другую. Огромный «Шарп» на тумбочке переливался разноцветием огней, лампочек, вальяжно и сонно мигал: играл сам для себя. Прохоров задержал на нем взгляд. Лилась незнакомая музыка, звонким шепотом нащелкивал ударник.

– Нравится? – спросил комбат.

Он откинул газету, под ней оказались початая бутылка водки, огурцы, сало, копченая колбаса. Майор налил полстакана, придвинул Прохорову.

– Давай выпьем за твой дембель.

– Спасибо, не пью.

– Тогда закусывай.

– Спасибо, – вежливо ответил Прохоров, – я поужинал. Он отвел взгляд от стола, чтоб не испытывать соблазн, сжал горящие ладони.

– Как хочешь, – бесстрастно произнес майор, взял стакан и медленно осушил. Кадык у него двигался вверх-вниз. «Как перепускной клапан», – подумал Прохоров.

– Ты, конечно, можешь меня осуждать, представлять главным виновником случившегося. Это твое право. Я понимаю, что после такого эмоционального стресса, после психической травмы… – Комбат умолк, стал раскупоривать пачку «Столичных», вытащил сигарету, закурил. – Да, после всего, что ты пережил, трудно быть объективным. Пройдет время, страсти улягутся, будешь думать по-другому…

Прохоров молчал, сосредоточенно смотрел на мигающие огоньки магнитофона.

– Но вот что скверно в твоем положении, Прохоров. Ты утерял имущество, а самое главное – автомат.

– Я не терял, – задохнулся Прохоров. – Автомат отдали старшему лейтенанту. Я не знаю фамилии, там солдат еще был, загорелый, накачанный такой…

– Прохоров, Прохоров, – перебил комбат и снова заговорил размеренно-утешительным тоном: – Даже если все так, как ты рассказываешь, факт в том, что автомата там нет. Мы уже узнавали, делали запрос… Я допускаю, что автомат был. Но где он сейчас? Сам понимаешь, бывает всякое, могли и продать.

Комбат откинулся на стуле, резким движением закинул назад волосы, потом потянулся к тумбочке. Прохоров подумал, что он хочет прибавить звук. Но майор достал с полочки несколько листков.

– Это рапорты об утере военного имущества и оружия.

Он сдвинул в сторону стаканы и закуску, разложил листки на столе. На автомат, каску, флягу, вещмешок, даже на снаряжение имелся отдельный рапорт.

– Ты не думай, что я хочу тебя запугать. Писать это все мне было противно. Но я обязан так поступить. Никуда не денешься: это система. Во всем – строгая отчетность, будь она неладна… Даже если с того света пришел – пиши объяснительную, чего там делал… Нехорошо ты влип, Степа. Оружие, сам понимаешь, и каски не списываются. С остальным-то еще как-нибудь решим. И еще одно…

Майор глубоко вздохнул, задумчиво раздавил окурок, потом, как бы нехотя, взял бутылку, плеснул немного и аккуратно сглотнул.

– Тот факт, что ты жив, а взвод погиб, тоже вызывает неоднозначную реакцию. Ты понимаешь, в той ситуации, когда добивали, резали раненых, ты не мог бы спастись. Уж не обессудь. Пусть я тебе верю, как человеку по фамилии Прохоров, но факты против тебя. Плюс утеря оружия. И сам понимаешь, при всей нашей системе я, как командир, как твой начальник, выгородить тебя просто не могу. Поэтому не обессудь. – Он достал еще один листок. – Читай, я перед тобой откровенен.

«Служебная характеристика на рядового ПРОХОРОВА Степана Васильевича 1963 года рождения…»

Степан читал, и слова шевелились как черви, прыгали, вздрагивали, будто агонизировали: «недисциплинирован…», «морально не устойчив…», «склонен к обсуждению приказов…», «на операциях действовал нерешительно, имелись факты малодушия и трусости…»

Прохоров вскочил, отбросил листок в сторону:

– Но это же ложь!

Майор горько усмехнулся и покачал головой:

– Ты меня прости, солдат Прохоров, но как трудно верить в то, чего не было. Что было у меня: я шел на помощь вам, догонял, но не успел. А что у тебя? Ты был во взводе, который погиб до единого человека. Ты, вне всякого сомнения, должен был разделить участь товарищей. Повадки душманов всем известны. Ты утерял оружие, и им завладел враг. Ты был в плену, и непонятно почему тебя освободили…