Метели, декабрь - Иван Мележ

Не раздеваясь больше, быстро откинула одеяло, укрылась.

Без тревоги уже слышала, как размеренным шагом вошел Башлыков. Закрыл дверь. Впотьмах сел на край кровати, чуток подождал, будто еще подумал, стал шаркать сапогами. Снимал их. Сначала один, потом другой. Распоясался, снял гимнастерку. Делал все медленно, с трудом, как бы раздумывая — делать, не делать. Лег наконец.

Лежал неподвижно. Может, думал, правильно или неправильно поступил. Муж и жена! Ганну вдруг разобрал дурашливый смех, едва удержалась, чтоб не захохотать.

Не захохотала. Помнила, хозяева не спят, слушают.

Он долго лежал, думал. Потом Ганна почувствовала, повернулся к ней. На плечо легла горячая рука. Погладила плечо.

— Давай спать! — прошептала она.

Он не послушался, обнял, прижал к себе. Она поцеловала его и решительно отодвинулась. Приказала:

— Спи!

Он силой притянул ее к себе. Стал нетерпеливо искать ее губы, целовать. Целовал губы, целовал щеки, шею. Загорался. Руки лихорадочно ходили по спине, по плечам. Прикасались к груди, дрожали. Она отвечала на его поцелуи, отзывалась на его ласку, ее самое все больше охватывало огнем. Хотелось сгореть в этом шальном, нестерпимом огне.

Но, когда рука его, погладив колено, быстро пошла выше, она стиснула руку, отвела ее. Выдохнула горячо, неколебимо:

— Нет.

Он или не поверил ей, или не мог удержаться. Стал домогаться, злился, хотел взять силою. Но чем больше возбуждался он, тем больше нарастало в ней какое-то несогласие, обида. Что-то такое, через что она и сама не могла переступить, что было сильнее ее.

Он не понимал этого. Не добившись, обессилев, глядел куда-то в потолок. Может, ругал ее про себя. Не мог понять.

А в ней росла обида. Обида и разочарование. Долго не могла заснуть.

Проснулась она оттого, что рядом вспыхнул огонек.

Со сна первое время не могла сообразить, кто рядом, где она. Кольнула тревога: Евхим? Потом уже припомнилось вчерашнее.

Башлыков осветил спичкой часы.

— Надо вставать, — сказал озабоченно, заметив, что она проснулась.

Он поднялся, поискал руками впотьмах, натянул гимнастерку, стал обуваться. Когда оделся, обулся, она вскочила, нашла валенки, быстро нащупала жакет. В окне было темно, видно, зорька только занималась.

Под дверью засветилась полоска света, прорезался свет и в щели сбоку от двери. В хате зажгли лампу.

— Чего ж так рано? — встретила их хозяйка, когда они, жмурясь от света, вошли в комнату.

— Пора, — сказал Башлыков сосредоточенно. — Дорога не близкая.

— Добро ли спали?

Вопрос этот кольнул Ганну. Казалось, не только гостеприимная доброжелательность была в нем.

— А как же, — спокойно ответила. — Хорошо. Только легла, сразу как в омут. И не шевельнулась.

Хозяйка, больше для приличия, предложила, может, перекусили б перед дорогой. Но Башлыков, не колеблясь, отказался:

— Спасибо. Не хочется еще.

Ганна заметила, выглядел сегодня более скрытным и каким-то будничным. Лицо твердое, строгое. И она ощущала все буднично и трезво. Как после похмелья.

С таким настроением оба молча одевались возле порога. Завязав платок, она поблагодарила хозяйку, хозяина за то, что приютили, спасли, можно сказать. Озабоченная, вышла во двор. Башлыков задержался, уже одетый, не пошел следом, подумала, а вдруг заплатить хочет.

На дворе было еще очень холодно. Еще и не рассвело. Заметила острый прощальный взгляд хозяйки, замешательство хозяина: возможно, что-то заподозрили. Догадались, наверное, какие они муж и жена. Не дай бог, еще за ночлег платить вздумает! Вовсе удивит, насторожит…

Легче стало, когда выехали за ворота, остались одни. После метели стало проясняться, во мгле она различала хаты в стороне, которых вчера не видно было. Спустились по склону, очутились на темной, неприветливо однообразной глади. Вокруг только снег в этой просторной тишине, и они одни среди снега и тишины.

Запах снега был чистый, свежий. А в душе ни свежести, ни чистоты не было. Не было ни легкости, ни радости.

Дорога плотно занесена сугробами, и лошадь грузла, шла медленно. Ее никто и не подгонял, спешить нечего, времени было достаточно. Уже ехали другим берегом, когда развиднелось, просторно раскинулась широкая белая ровность. Почти все время Башлыков молчал, жил какими-то своими заботами, своими думами.

Когда показалась невдалеке Березовка, Ганна попросила остановиться. Сказала, пойдет дальше пешком.

— Подвезу еще, — буркнул он.

— Не надо.

Он остановил лошадь.

Она не сразу сошла. Сидела еще, уткнувшись в воротник, думала. Потом вскинула голову, отважно посмотрела в упор в глаза. Осмелилась на то, что угнетало ее и что боялась открыть. Что будет, то будет! Пусть знает!

— Ты чего? — удивился он.

— Вот думаю. Виновата я перед тобой… Виновата. Очень. Не сказала тебе, что нужно.

— Что?

— Кто был мой муж.

— Кто он?

— Евхим. Глушак Евхим. С Куреней.

— Евхим Глушак?

Она видела, лицо Башлыкова тут же сделалось серым. Но вместе с тем Башлыков глядел на нее, точно еще не веря, будто ждал, что вот-вот скажет — пошутила.

— Вы развелись? — спросил, точно искал просвета.

Беспощадная к себе, ответила:

— Доля нас развела.

Она спрыгнула с возка. Собиралась уже идти, но постояла, повернулась к нему. Какой-то миг смотрела на него, точно ожидала чего-то, а чего, и сама не знала. Что-то взметнулось в ней. Быстро, порывисто подошла к нему.

— Вот и все! — сказала решительно, жестко. Обняла, поцеловала. Отдала поцелую, казалось, всю себя.

И с той же решительностью оторвалась. Пошла от него. Ясно понимая, что уходит навсегда. Что все кончилось.

Едва начавшись.

Наброски, планы, записи неоконченных глав романа

Тяжело, трудно и горько это — разбирать рукописи, наброски, которых недавно еще касалась рука Ивана Павловича Мележа, и попробовать из этого сложить то, что должно хоть отдаленно напоминать его произведение, которое и самому автору не виделось еще до конца.

Невозможно это — восстановить течение памяти, фантазии, многолетних размышлений, колебаний, сомнений, что стояли за каждой записью, за каждой строкой…

Но дать читателю материалы, которые могут помочь ему представить хотя бы направление работы и поисков Ивана Павловича над неоконченными главами его последнего романа, попробовать это можно. Тем более что материалы есть, остались, а некоторые части, главы представляются почти законченными и, возможно, в таком виде вошли бы в роман «Метели, декабрь», если бы Иван Павлович успел его полностью завершить и опубликовать в конце 1976 года, как это он собирался сделать.

Когда опубликованы были первые главы романа «Метели, декабрь», Иван Павлович не раз говорил о том, что все-таки, может быть, в этой книге он исчерпает, завершит «линию Башлыкова». Снова и снова возвращался к этому разговору. И еще говорил о том, что вот у Бальзака каждая книга его «Человеческой комедии» хоть и связана внутренне со всем «циклом» романов, но может существовать для читателя и самостоятельно. Ибо основные характеры в каждой раскрыты исчерпывающе.

Было и это — эстетическая потребность закончить «линию Башлыкова» именно в романе «Метели, декабрь», где Башлыкову дана была возможность раскрыться до конца. Но и еще проскальзывало в тех разговорах намерение не останавливать, не откладывать до следующего романа некоторые свои замыслы, цели, идеи, сцены, художественные находки. Скрытая тревога, что не успеет сделать, осуществить всего задуманного, поднять всю целину, которую один он видел из конца в конец. Здоровья нет — это у него звучало, как жалоба хлебороба «погоды нет»…

На листах, на листочках из блокнотов, а где и на картоне (от папок) собраны его записи, наброски, планы, а также почти законченные главы, которые должны были продолжить сюжет, углубить образы романа «Метели, декабрь», завершить это произведение.

Остались (еще ранее написанные) целые главы о дальнейшей судьбе Ганны, Василя, Евхима, Миканора, предвоенные и даже военные. Но это, видимо, откладывалось на дальнейшее — для следующих книг полесской хроники. (Покушение Евхима на жизнь Василя или Миканора — тяжело ранил при этом Ганну, — бегство Евхима за границу, возвращение в свои места вместе с немцами.)

Не может быть уверенности, что ранее, давно написанные эти главы в таком виде вошли бы в последующие книги хроники. И вообще, что все вошли бы. То, как шла, как пошла работа над романом «Метели, декабрь», свидетельствует о все большей, возрастающей взыскательности Ивана Павловича ко всему им содеянному.