Падение звезды - Фридрих Незнанский

Теперь настал черед Турецкого удивляться.

— То есть вы хотите сказать, что она непричастна к смерти Мамотюка? — недоверчиво переспросил он.

— Конечно нет!

— Тогда о чем вы тут собирались мне рассказывать своим «методом акына»?

— Как — о чем? О том, как мы рассылали фотографии!

— И это все?

Алмазов кивнул:

— Все.

Турецкий не мог скрыть досады.

— И вы полчаса изводили меня рассказом о юношеских годах, чтобы подвести к этому?

— Ну да. А вы о чем подумали?

Александр Борисович был почти в бешенстве. Заметив его состояние, Алмазов не удержался от издевательской усмешки.

— Вы что, и правда думали, что я помогу вам повесить на Вику убийство генерала? — весело спросил он.

И покачал головой: — Александр Борисович, да у вас воображение богаче моего! Кстати, мне продолжать рассказ? Я еще долго могу рассказывать, поверьте.

Турецкому пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не дать волю гневу.

— Нет уж, — спокойно сказал он. — С меня на сегодня хватит. Да и с вас, я думаю, тоже. Идите в камеру и набирайтесь сил для продолжения.

— Как скажете, — сказал Алмазов и дерзко улыбнулся Турецкому.

«Совсем как Лариса Подгорная, — подумал Турецкий и передернул плечами. — Гаденыш!»

После того как Алмазов покинул кабинет, Александр Борисович закрыл окно и, злясь на себя и на целый свет, сделал себе кофе. Настроение было поганое. Турецкий рассчитывал на признательные показания, но расчет оказался неверным. Мальчишка оказался настоящим артистом и с легкостью обвел его вокруг пальца! Придется все начинать с начала.

Беда в том, что теперь Алмазов расскажет обо всех подозрениях своей сестре. А, как говорили древние, «предупрежден — значит спасен». Или что-то вроде этого. Значит, нужно подлюбым предлогом запретить посещения. В интересах следствия. И проконтролировать исполнение запрета с особой тщательностью!

В дверь постучали.

— Входите, — отозвался Турецкий.

В кабинет вошла Света Перова. Вид у нее был загадочный. Она села на стул и поправила пальцем очки.

— Кофе будешь?

Света кивнула:

— Угу.

Турецкий разлил кофе по чашкам и поставил на стол.

— Ну как наш артист? — поинтересовалась Света, помешивая ложечкой кофе.

— Никак. Сознался только в том, что вместе с сестрой и подполковником Подгорным распихивал фотографии по ящикам.

— Негусто.

— И не говори. А у вас как?

— По протекции Грязнова мы с Галей переговорили с подчиненными подполковника Подгорного. И выяснили кое-что интересное.

— Я заинтригован.

Света оставила ложку в покое и вся подалась вперед.

— Оказывается, подполковник Подгорный часто выходил на официальные стрельбища с оружием, которое брал в сейфе вещдоков! — Света откинулась на спинку стула и взглянула на Турецкого с видом победительницы. — Улавливаете мою мысль, Александр Борисович?

— Не совсем.

Света иронично вздохнула:

— Ох, Александр Борисович, какой же вы тугодум.

— Спасибо.

— Не за что. Итак, объясняю на пальцах. Мы проверили табельное оружие наших подозреваемых и установили, что эти стволы не имеют никакого отношения к убийствам. Так? — Поскольку Турецкий молчал, Света ответил сама себе: — Так! И тут мне в голову пришла мысль. Что, если подозреваемые использовали не свое оружие, а вещдоки? То есть пистолеты, изъятые у преступников и хранящиеся в сейфе?

— Гм… — Турецкий задумчиво почесал ложкой подбородок. — Хорошая мысль.

— Рада, что вы оценили. Так что, отправим пистолеты из сейфа на экспертизу?

— Да. И немедленно. Я отдам необходимые распоряжения.

Света кивнула и с чувством выполненного долга принялась за кофе.

Оружие из сейфа изъяли на следующий день — в присутствии понятых и чинов из главка МВД. Турецкий собственноручно вскрыл сейф и извлек стволы. Их тут же отправили на баллистическую экспертизу.

5

— Да, вы правы. Выпадов действительно много. Но к счастью, я никогда не обращаю внимания на то, что говорят обо мне другие люди.

Эдмонт Васильевич Вермель вынул из хрустальной чаши виноградинку и бросил в рот. Молодой человек, сидящий напротив него, нахмурил белесые брови.

— То есть вам плевать на мнение людей? — сухо спросил он.

По смуглому лицу Эдмонта Васильевича пробежала тень недовольства. Он дернул губой, изящно очерченной черной полоской усиков, и сказал:

— Вовсе нет. Возможно, я просто не так выразился. Я всегда рад услышать критику в свой адрес, поскольку критика не дает расслабляться или — как говорят спортсмены — помогает держать себя в тонусе. Но это только в том случае, если критика умная и конструктивная.

— А такие слова часто удается услышать?

Вермель снисходительно улыбнулся.

— Увы, крайне редко. В последнее время ваша журналистская братия сменила плюс на минус и отзывается обо мне только в негативном смысле. Вы знаете, критика наших дней напоминает мне злобный лай собачьей своры. И основная ее цель — загнать зверя в угол и разорвать его на части.

— Но ведь нет ничего удивительного в том, что простые люди вас недолюбливают, — с вызовом произнес журналист. — Ведь вы очень богатый человек в очень бедной стране. Хозяин заводов, судов, пароходов…

— Во-первых, не такая уж она и бедная, — перебил журналиста Вермель. — А во-вторых… — Он пожал квадратными плечами. — Чего же вы от меня хотите? Чтобы я продал нефтеперерабатывающий завод и раздал деньги нищим? Этого хватит максимум на то, чтобы все нищие России выпили за мое здоровье, а утром опохмелились.

Вермель улыбнулся собственной шутке и продолжил:

— А у завода будет новый владелец, который… Кстати, как «хозяин заводов, судов, пароходов», я даю государству тысячи рабочих мест. Об этом почему-то никто не вспоминает.

— И о себе не забываете, — едко заметил журналист.

— Разумеется! Человек работает прежде, всего для того, чтобы прокормить собственную семью. А семья у меня большая! Я хочу, чтобы мои сыновья выросли достойными людьми! Чтобы у них были приличные перспективы в жизни. Я хочу, чтобы они не боясь вступили в эту самую жизнь. Одним словом, я хочу, чтобы на их светлые головы не свалились те трудности, которые испытал я сам!

— Но ведь рано или поздно вы все равно сядете в тюрьму.

У Вермеля отвисла челюсть.

— Что? — тупо переспросил он.

— Я говорю: рано или поздно вас всех пересажают. Окрепнув, государство постарается вернуть себе все, что потеряло в девяностых. Все, что вы и вам подобные, нахапали, пользуясь его слабостью и тупостью его правителей. И тогда вам конец, — с ухмылкой закончил журналист.

Благообразное лицо олигарха побагровело от ярости. Он вдруг по-боксерски вздернул руки к груди и, яростно ими тряхнув, рявкнул:

— А ну вон отсюда! Убирайтесь! Чтобы духу вашего здесь не было!

Дверь распахнулась, и в кабинет Вермеля ворвались охранники. Мгновенно оценив ситуацию, они бросились к журналисту, схватили его за плечи и рывком подняли из кресла. Диктофон с грохотом упал на пол.

— Вон его! Вон! — орал олигарх, топая ногами.

В мгновение ока охранники вышвырнули нахального журналиста из кабинета босса.

Вермель долго не мог прийти в себя. Он достал из кармана пиджака упаковку таблеток, выдавил одну на ладонь и забросил в рот. Пожевал, поморщившись, и мучительно проглотил. Затем хрипло проговорил:

— Совсем распоясались, суки. В девяностых я бы этим говнюком задницу подтер.

Вскоре таблетка подействовала, и олигарх немного успокоился.

«Надо будет позвонить их редактору, — подумал Эдмонт Васильевич. — Хотя… не стоит и руки марать».

Он достал из стола бутылку виски, отвинтил крышку и глотнул прямо из горлышка. Напиток приятно согрел пищевод. Вермель глотнул еще раз, затем закрутил пробку и убрал бутылку обратно в стол. Теперь он окончательно успокоился и даже отнесся к ситуации с юмором.

«А паренек-то не промах, — с усмешкой подумал он. — У моих директоров от одного моего взгляда поджилки трясутся, а этот…» Вермель вспомнил, с какой бесстрашной наглостью смотрел на него журналист. А когда телохранители потащили паренька к выходу, он не только не испугался, но даже и улыбнулся — как человек, одержавший моральную победу. Прямо не журналист, а бойцовый петушок!

Черт их знает, этих молодых. Кто скажет, что творится у них в головах? Абсолютно непонятное поколение. Лет десять назад все было проще. Любого человека Эд-монт Васильевич видел насквозь. Страх, алчность, растерянность и отчаяние — вот из чего состояли их жалкие душонки. Но нынешние совсем не такие. Они с пеленок смотрят на жизнь как на свою собственность. И попробуй переубедить их в обратном. Зубы сломаешь!