Прозрение - Урсула Ле Гуин

Вот и все, что сохранилось в моей памяти об этом периоде моей жизни: постоянное чувство голода, живой вкус пиши, которую скупо выдавал мне мой спаситель, его надломленный невнятный голос, непрерывно что-то бормочущий, черные каменные своды пещеры над моим лицом, сильный, довольно противный запах дыма и шерсти. Да еще прижимающийся к моей ноге пес. Затем я наконец смог сесть. Затем — доползти до входа в свои «каменные покои» и понять, что это самая внутренняя, самая нижняя часть той огромной пещеры, которую Куга превратил в свой дом. Я медленно-медленно обследовал ее. Кое-где я мог даже выпрямиться во весь рост, например в центре. Самая большая ее «комната» оказалась весьма просторной, но пол ее был покрыт толстым слоем каменных осколков, потому что черный пористый известняк, из которого состояли стены и потолок пещеры, постоянно трескался и осыпался. Сверху сквозь эти трещины и щели проникал дневной свет, благодаря чему в пещере царил некий дымный полумрак. Когда же я впервые вышел наружу, то яркий солнечный свет совершенно меня ослепил; перед глазами замелькали золотистые и красные пятна, и я чуть не потерял сознание. А воздух показался мне слаще меда.

Даже вблизи вход в пещеру заметить было почти невозможно; в глаза бросалась только мощная каменистая осыпь, похожая на пересохший водопад и поросшая ползучими Растениями и папоротниками.

Основное имущество Куги составляли многочисленные шкуры оленей и кроликов, выделанные, надо сказать, весьма плохо и грубо. У него имелось также несколько чашек из коры, несколько ложек, еще кое-какая кухонная утварь, вырезанная из ольхи, и моток тонких жил для шитья и изготовления лесок. Но самым главным его сокровищем была большая металлическая коробка, наполовину полная грязной крупной соли. Имелись еще трутница и все необходимое для разведения огня, два охотничьих ножа с лезвиями из хорошей стали и ручками из рога косули; эти ножи Куга постоянно точил с помощью гладкого речного камня-голыша. Свои сокровища он ревностно охранял и, подозревая меняв возможном воровстве, старательно их прятал. Я, например, никогда не знал, где он хранит соль. Когда ему впервые пришлось в моем присутствии достать один из своих ножей, он тут же принялся, скалясь, хвастаться им передо мной, а потом сказал своим задушенным голосом:

— Смотри, не вздумай его трогать! Даже не прикасайся к нему! Не то, клянусь богом-Разрушителем, я этим самым ножом сердце тебе из груди выну!

— Ни за что даже в руки его не возьму, — пообещал я.

— Учти, он сам у тебя в руках извернется и горло тебе перережет, стоит тебе к нему прикоснуться!

— Да не буду я к нему прикасаться!

— Ты лжешь, — заявил он. — Лжешь! Все люди — лжецы. — Иногда он изрекал нечто подобное и потом повторял это без конца, словно у него внутри что-то заело, и больше за день не произносил ни слова. Вот и сейчас он начал бормотать как заведенный: «Все люди — лжецы, все люди — лжецы… Не тронь его, держись от него подальше!..» Хотя в! другие дни разговор его был вполне разумным.

Самому-то мне нечего было ему рассказать, но его это, по-моему, вполне устраивало. Он ведь и со мной разговаривал точно так же, как со своим псом, — не ожидая ответа рассказывал о своих вылазках в лес к кроличьим силкам или вершам для ловли рыбы, о том, как собирал ягоды, и обо всем, что видел, слышал или почуял. Я молча слушал — тоже как пес — эти долгие рассказы, даже не пытаясь его прервать.

— А ведь ты беглый, — сказал он мне как-то вечером, когда мы сидели снаружи и смотрели сквозь листву на крупные яркие августовские звезды. — Ты домашний раб, воспитанный и обласканный хозяевами, настоящий неженка. Значит, ты убежал? И небось думаешь, что я тоже беглый раб? Ох, нет! Нет, нет и нет. Но, может, тебе другие беглые рабы нужны? Тогда иди на север, в леса, они там. Только мне у них делать нечего. Все они лжецы и воры, А я — человек свободный! И рожден свободным. И не желаю с ними путаться. И с крестьянами тоже не желаю. И с горожанами, чтоб их всех Сампа покарал, этих лжецов, болтунов и ворюг. Все люди — лжецы, болтуны и воры!

— Откуда ты узнал, что я раб? — спросил я.

— А кем еще ты можешь быть? — сказал он со своей мрачной усмешкой и лукаво на меня посмотрел.

Я не нашелся, что ему ответить.

— Я пришел сюда, чтобы стать свободным от них. От всех, — сказал Куга. — Они называют меня диким человеком, отшельником, чокнутым, они меня боятся. Зато теперь они оставили меня в покое. Куга-отшельник, ха! Вот и держатся отсюда подальше. Даже нос сюда сунуть боятся!

— Ты настоящий хозяин Кугаманта! — сказал я с искренним восхищением.

Он некоторое время молчал, переваривая это определение, затем вдруг разразился своим задушенным кудахчущим смехом и принялся шлепать себя по ляжке крупной тяжелой ладонью. Он вообще был человеком очень крупным и очень сильным, хотя ему наверняка уже перевалило за пятьдесят.

— А ну, скажи-ка это еще раз, — попросил он.

— Ты настоящий хозяин Кугаманта.

— Вот именно! Так оно и есть! Это все мои владения, и я здесь хозяин! Клянусь Разрушителем, так оно и есть! Наконец-то я встретил человека, который говорит правду! Клянусь Разрушителем! Это ж надо! Человек, говорящий правду, пришел ко мне, и как я его приветил? Разбил ему голову палкой! Ничего себе приветствие! Добро пожаловать в Кугамант — и хрясь! — Куга еще долго смеялся, то замолкая, то вновь начиная тихо кудахтать, потом внимательно посмотрел на меня и сказал торжественно: — Здесь ты свободный человек, можешь мне поверить!

И я сказал:

— Да, я верю тебе.

Куга жил в грязи, никогда не мылся, отвратительно выделанные шкуры гнили и жутко воняли, однако пищу он хранил весьма аккуратно и старательно делал запасы. Он коптил, точнее, вялил мясо всех наиболее крупных животных, которых ему удавалось добыть — кроликов, зайцев, иногда козлят или оленей, — подвешивая его над очагом в той части пещеры, где у него была «кухня». Он ловил в силки всевозможных полевых зверюшек — даже древесных крыс, даже мышей-полёвок, — и варил их сразу, с аппетитом поедая свое нехитрое варево. Его силки имели весьма хитроумное устройство, а терпение его было поистине безгранично. Но вот с лесками и крючками ему явно не везло, и рыбу он ловил редко. Во всяком случае, достаточно крупные рыбины, чтобы их стоило коптить, ему почти не попадались. Я понимал, что вот тут-то моя помощь и была бы очень кстати. В качестве лесок Куга использовал только сухожилия, вымоченные для мягкости, а я вытянул из льняной основы своего коричневого одеяла несколько крученых нитей и привязал к ним те прекрасные костяные крючки, которые он вырезал сам. Вскоре мне удалось поймать несколько крупных окуней, затем я наловил мелкой коричневой форели, в изобилии водившейся в заводях нашего ручья, и Куга научил меня вялить и коптить рыбу. Но в целом ему от меня пользы было мало. Он не разрешал мне ходить с ним вместе в лес и зачастую вообще целыми днями не обращал на меня внимания, блуждая в потемках своего скособоченного разума и без конца бормоча себе под нос одно и то же. Но когда он садился есть, то всегда делился едой со мной и со Стражем.